Распутин
Шрифт:
Я согласилась.
На этот раз приехала позже. Все уже давно сидели за столом.
Народу было значительно больше, чем в первый раз. Прежние были все налицо. Музыканты тоже. Распутин на прежнем месте. Все сдержанно разговаривали друг с другом, точно были они обыкновенные гости, приглашенные пообедать. На Распутина никто не глядел, как будто он здесь совсем ни при чем. И вместе с тем чувствовалось (да так оно и было), что большинство не знало друг друга и пришли все только для того, на что и решиться
Распутин снял свою поддевку и сидел в колкой розовой канаусовой рубашке навыпуск с косым вышитым воротом.
Лицо у него было почерневшее, напряженное, усталое, глубоко запали колючие глаза. Повернулся почти спиной к сидевшей рядом с ним той самой разряженной жене адвоката, что была в прошлый раз. Мой стул по другую руку старца был пуст.
– А-а! Вот она, - дернулся он. - Ну, садись скорее. Я жду. Чего в прошлый раз укатила? Я вернулся, а ее и нету! Пей! Чего же ты? Я тебе говорю: пей! Бог простит.
Розанов и Измайлов на прежних местах.
Распутин нагнулся ко мне:
– Тяжко я по тебе тосковал.
– Ну, это все пустяки. Это вы говорите из любезности, - отвечала я громко. - Расскажите лучше что-нибудь интересное. Правда, что вы устраиваете хлыстовские радения?
– Радения? Здесь-то, в Питере?
– А что - разве нет?
– А кто сказал? - спросил он беспокойно. - Кто сказал? Говорил, что сам был, что сам видал, али слыхал, али как?
– Да я не помню кто.
– Не по-омнишь? Ты вот лучше, умница, ко мне приходи, я тебе много чего порасскажу, чего не знаешь. Ты не из англичанок будешь?
– Нет, совсем русская.
– Личико у тебя англичанское. Вот есть у меня в Москве княгиня Ш. Тоже личико англичанское. Нет, брошу все, в Москву поеду.
– А Вырубова? - говорю уж бед всякого смысла, единственно, чтобы угодить Розанову, спросила я.
– Вырубова? Нет, Вырубова нет. У нее лицо круглое, не англичанское. Вырубова у меня деточка. У меня, скажу я тебе, так: у меня есть которые деточки и которые другие. Я врать не буду, это так.
– А... царица? - вдруг осмелев, сдавленным голосом просипел Измайлов. Александра Федоровна?
Я немножко испугалась смелости вопроса. Но, к удивлению моему, Распутин очень спокойно ответил:
– Царица? Она больная. У нее очень грудь болит. Я руку на нее наложу и молюсь. Хорошо молюсь. И ей всегда от моей молитвы легче. Она больная. Молиться надо за нее и за деточек. Плохо... плохо... - забормотал он.
– Что плохо?
– Нет, ничего... молиться надо. Деточки хорошие...
Помню, в начале революции я читала в газетах о том, что найдена "гнусная переписка старца с развращенными княжнами". Переписка такого содержания, что "опубликовать ее нельзя". Впоследствии,
– Молиться надо, - бормотал Распутин.
– А вы знаете фрейлину К? - спросила я.
– Это такая востренькая? Будто видал. Да ты приходи ко мне. Всех покажу и про всех расскажу.
– Зачем же я приду? Они еще рассердятся.
– Кто рассердится?
– Да все ваши дамы. Они меня не знают, я человек для них совсем чужой. Наверное, будут недовольны.
– Не смеют! - Он стукнул кулаком по столу. - У меня этого нет. У меня все довольны, на всех благодать почиет. Прикажу - ноги мыть, воду пить будут! У меня все по-Божьему. Послушание, благодать, смирение и любовь.
– Ну вот, видите - ноги мыть. Нет, уж я лучше не приду.
– Придешь. Я зову.
– Будто уж все и шли, кого вы звали?
– До сих пор - все.
9
Справа от Распутина, настойчиво и жадно прислушиваясь к нашему разговору, томилась жена адвоката.
Изредка, поймав на себе мой взгляд, она заискивающе улыбалась. Муж все шептал ей что-то и пил за мое здоровье.
– Вот вы лучше пригласите к себе вашу соседку, - сказала я Распутину. Посмотрите, какая милая.
Она, услышав мои слова, подняла на меня глаза, испуганные и благодарные. Она даже побледнела, так ждала ответа. Распутин взглянул, быстро отвернулся и громко сказал:
– А-а! Дура собачья!
Все сделали вид, что не слышат.
Я повернулась к Розанову.
– Ради Бога, - сказал тот, - наведите разговор на радения. Попробуйте еще раз.
Но у меня совсем пропал интерес к разговору с Распутиным. Мне казалось, что он пьян. Хозяин все время подходил и подливал ему вина, приговаривая:
– Это твое, Гриша, твое любимое.
Распутин пил, мотал головой, дергался и бормотал что-то.
– Мне очень трудно сейчас говорить с ним, - сказала я Розанову. Попробуйте теперь вы сами. Вообще, можем же мы вести общий разговор!
– Не удастся. Тема очень интимная, тайная. А к вам у него уже есть доверие...
– Чего он там все шепчется? - прервал нас Распутин. - Чего он шепчется, этот, что в "Новом времени" пишет?
Вот тебе раз! Вот вам и инкогнито.
– Почему вы думаете, что он пишет? Это кто-нибудь спутал... Вам еще скажут, что и я пишу.
– Говорили, будто ты из "Русского слова", - спокойно отвечал он. - Да мне-то все равно.
– Кто же это сказал?
– А я и не помню, - подчеркнуто повторил он мой ответ на свой вопрос, кто, мол, рассказывал мне о радениях.