Распятие души украинца. Книга первая. Дети войны.

Козинский Анатолий Владимирович

— Та, та, та! Бум, бум, бум! — стрелял и кидал по нему бомбы самолёт. — Изя, прикрыв уши руками, неподвижно залёг на полу.

— Ты, почему не стреляешь!? — возмущался Артур.

— Так бомбы… страшно! — оправдывался Изя.

— Всё равно, ты должен стрелять! Сопротивляйся, иначе играть с тобой не интересно, — втолковывал ему его товарищ.

У взрослых был свой интерес. Вопрос жизни и смерти приближался к ним вплотную наяву. Смутно догадываясь, о трагических для себя последствиях развязки философской дилеммы «быть или не быть», они всё же на что-то надеялись.

— Боля, — обратилась тётка Федося к матери Артура, — сходи к Лебедям и, используя бывшие добрососедские отношения, порасспроси, что

задумали немцы делать с евреями и, конечно, с нами так же. Как-никак Лебедь редактор их газеты. Ты посмотри: на Саре лица нет. Её мужа Наума с киркой и лопатой полицаи забрали, якобы на какие-то работы. Прошло три дня, а от него ни слуху, ни духу нет.

Новая хата Лебедей, построенная над самым обрывом, подтачиваемом наводнениями речки Соб, удерживалась там благодаря некоторому перемещению влево её русла. Кроме того, сам обрыв — «круча» (название более привычное для жителей улочки) позарастала колючим кустарником. Это обрывистое место регулярно подпитывалось мусором, сбрасываемом «в кручу», окрестными жильцами. Хата возвышалась над обрывом, и, казалось, вместе с хозяином стояли на земле прочно, но… в конечном итоге благодаря мусору.

Болеслава пересекла улочку и через калитку направилась к входу жилища Лебедей. Обычно входные двери во всех хатах жители городка закрывали на запоры и замки только на ночь или же в своё отсутствие. Днём же они не запирались. Постучав, женщина попыталась войти в дом, но дверь была заперта. Сквозь неё доносилась музыка. Видно на патефоне проигрывались немецкие пластинки — мелодии бравурные и не знакомые. Наконец, дверь приоткрылась, на порог вышла Ганя (Анна), рослая девица восемнадцати лет, племянница Лебедя.

— Вы чего хотели? — не здороваясь, спросила она.

— Да так, ничего, просто хочу поговорить и посоветоваться с твоей тёткой по вопросам текущей жизни.

— Сейчас доложу, — ответила Ганя и, захлопнув дверь, исчезла.

— Ничего себе! — подумала Болеслава. — Не понятно, как к ним подступиться: до сих пор были соседями — друзьями, а теперь — паны, не иначе.

Пышная, белолицая пани Милослава Лебедь, показавшись в коридоре, таки оставшись прежней знакомой соседкой Милой, добродушно пригласила:

— Заходи!

Уже в комнате, поговорив по существу, и обоюдно поплакавшись «в жилетку», они поняли, что ничего конкретного не знают.

— Мой Лебедь, пришибленный немецкими требованиями нового порядка, вскакивает по ночам и пьёт валерьянку. Я боюсь его сама и ни о чём не спрашиваю. В целом ходят слухи, что всех евреев отправляют в какие-то лагеря — гетто.

На следующий день те же соседи, только без детей, собравшись у нас на кухне, что-то долго шепотом обговаривали и плакали. Муж тёти Сары дома так и не появился. Она собрала несколько золотых вещей и, отдав их знакомому полицаю, попыталась выяснить его судьбу. Их разговор услышал один из этих полицаев — западников.

— Его фамилию — Харцыз, то ли Хортцыз, — рассказывала Сара, — назвали при мне. Так вот, он подошёл, отнял всё золото и, ухмыляясь, сказал:

— Ты, жидовочка, не беспокойся. Ничего не утаив, расскажу тебе всю правду. Буквально через несколько дней встретишься ты со своим Наумом, Абрамом или как там его ещё. Все вы там встретитесь. Готовьтесь.

— Я зашла в синагогу. Боже мой, все плачут и никто ничего не знает. А кто знает, либо о чём-то догадывается — так молчит и тихо на землю роняет слёзы.

— Не плачь, — успокаивала Сару мама. — Если ты не против, мы постараемся отправить твоего Изю в село к моей родне. Там у меня три брата и сестра. Среди их детей он затеряется и сможет выжить. Вот только, как его туда переправить, ведь двадцать километров с ходу не перепрыгнуть.

После того, как все разошлись, Артур забрался на колени к маме и доверительно зашептал:

— Мамочка, давай

оставим Изю у нас. Мальчик он хороший и мне будет с кем играть. Мы оба будем тебя слушаться, ну прямо, как шёлковые. Да и тётя Сара будет рядом.

— Господи, до чего же ты, мой несмышлёныш, ещё маленький и не понимаешь всей подлости человеческой жизни, — глядя печальными глазами на своих детей, одними губами прошептала она.

— Не хочу я вытирать сопли за этим Изей. Пусть их вытирает его мамочка, — поспешила высказать своё мнение Вита, которая если не всё, то многое уже понимала по его сути.

Война, набирая обороты, стремительно проскочив Берёзовку, громыхала уже где-то под Киевом. До жителей городка все известия и информация доходили, и передавалась шёпотом по устному телеграфу. Правда, немецкая оккупационная власть наряду с газетой, сравнительно быстро восстановила радиовещание и запустила в работу нефтяные двигатели местной электростанции. С выпуклой тарелки бумажного репродуктора, установленного перед самой войной на стенке в комнате дома Ясеней, разносились победные немецкие марши, прерываемые выступлениями бургомистра и других немецких угодников нового порядка. Все они дружно кричали «Хайль Гитлер!» и во имя его творили тяжкие кровавые преступления, от которых у нормальных людей волосы вставали дыбом.

Бургомистр Рачок лично проверял регистрационные списки евреев. Зная их почти поголовно по опыту прошлого медицинского общения, грозил расстрелом всем украинцам, осмелившимся укрывать кого-нибудь из них. Услышав это сообщение, Сара наотрез отказалась отдавать единственного сына на попечение чужих людей. Оставшиеся в городке евреи, как и все нормальные люди, ну никак не допускали даже мысли, что их вот так, «за здорово живёшь», возьмут и расстреляют. Расстреляют без всякой вины. Расстреляют всех — в том числе и самых маленьких детей. Расстреляют только лишь за то, что они родились евреями. Они отказывались в это поверить даже стоя перед пулемётами на краю своих общих могил. Их разум, войдя в ступор чудовищной несправедливости фашистской чумы, отказывался верить в реальность происходящего надругательства над жизнью людей. Действительно, легче было умереть, чем поверить в кощунство расстрела, до недавнего времени, казалось, такого прочного мироздания — мира людей человека разумного.

В такое тревожное время неизвестности и неуверенности люди, сплочённые общей бедой, искали сочувствия и поддержки друг у друга. Как обычно к вечеру соседи, рассевшись вокруг репродуктора, собирались в доме у доброй и всегда приветливой моей мамы Болеславы.

— Среди евреев есть люди очень умные, предугадывающие трагические события. Начиная с вашего Моисея, в нужный момент он ушёл сам и увёл с собой кучу народа. Они остались жить и дали начало целой нации, — рассуждала Феня Бузина, обращаясь непосредственно к Саре. — Взять хотя бы старого Лейблу: он пустил жить нашу семью в свой большой дом без всяких условий. Наша хата сгорела «дотла» перед самой войной. Почему? А кто его знает,… не исключено, что мой муж, с неугасающей цигаркой во рту, поджог его сам по неосторожности. Какая уж тут осторожность, если соответствуя профессии, он пил, как сапожник. Хотя, сапоги он делал не плохие, и от заказчиков не было отбоя. Так и ораву ребятишек: трёх сынов — Николая, Владимира, Фёдора и моей младшенькой Тани кормить чем-то надо было. Так вот, почуяв, что запахло «жареным», несмотря на старость, умный Лейбл бросил все свои бебехи и до прихода немцев подался жить к своему сыну куда-то за Урал. У умных родителей и дети умные: у него два сына, оба инженеры, там строят заводы. Своего старшего — Николая мы так же выучили на инженера, но его призвали в Красную Армию. Где он сейчас мы не знаем. С началом войны от него «ни слуху, ни духу», так же, как и от твоего Наума. Но разницу в ситуации ты улавливаешь?