Распятие
Шрифт:
— На-ка глотни чайку, — говорит Дятлов, протягивая мне термос.
Я наливаю чай в крышку, отпиваю несколько глотков. Пахнет мятой, еще какими-то травами. Где-то, когда-то я уже пил такой же чай — с таким же запахом и вкусом.
— Фирменный чаек, — довольным голосом говорит Дятлов. — Рецепт в нашем полку изобретен. От всех болезней. А главное — настроение. Как выпьешь — прямо душа радуется.
И тут вспомнилось: такой же чай я пил у подполковника Баранова.
Было это 12 ноября 1957 года. Последняя встреча с Барановым, последний наш разговор: я уходил на гражданку.
А накануне вечером майор Смирнов провел мероприятие
Нас шестнадцать человек. Мы сидим на сцене, а в зале летчики, штурманы, техники, солдаты. Даже «батя» — и тот внизу. И все смотрят на нас. А рядом, за трибуной, замполит Смирнов рассказывает, какими мы были хорошими специалистами, спортсменами, товарищами. Небось, доволен, что теперь старушечья рожа Правдина не будет напоминать ему, как он оконфузился с жиклерами. Впрочем, он очень даже неплохой человек, этот замполит Смирнов. Мне, во всяком случае, грех на него жаловаться. Да и другим тоже. Отсюда, со сцены, все, кто сидит в зале, кажутся мне симпатичными и добрыми людьми. Даже майор Ростовщиков. А почему, собственно, кажутся? Они такие и есть на самом деле. Просто надо отбросить все досадные мелочи, которых накопилось за два с лишком года полный карман.
А Смирнов продолжает расхваливать нас всех вместе и порознь. Мы понимаем, что делает он это не столько для того, чтобы доставить нам удовольствие, сколько для воспитания недавно прибывшей в полк смены. Смена же посматривает на нас с ироническим прищуром: мол, знаем мы, какие вы хорошие. Этим мешковатым парням с задницами шире плеч известно о жизни что-то такое, что неизвестно нам и в чем нам предстоит еще разбираться на гражданке: за три года мы порядочно от жизни поотстали. Поэтому на душе у нас тревожно, и хочется, чтобы мероприятие поскорее закончилось. Но закончится оно очень и очень не скоро: Смирнов не сторонник коротких мероприятий.
Я шарю глазами по полутемному залу и не нахожу подполковника Баранова. Зато встречаюсь с глазами Дятлова, и тот кивает мне головой: после собрания мы вместе идем к нему домой, в гости, и его жена Катерина наверняка приготовила что-нибудь вкусненькое.
И вот все позади: и вчерашнее сидение на сцене, и застолье у Дятлова, и последняя ночь в казарме, и день, который не знаешь куда деть, потому что мой поезд заберет меня только поздно вечером. Правда, мы, начиная с раннего утра, только тем и заняты, что провожаем то одного, то другого и отмечаемся в привокзальном «Голубом Дунае», по привычке озираясь по сторонам, чтобы — не дай бог! — не напороться на патруль. Денег у нас мало, каждому достается лишь по глотку, но мы так давно не пили, что хмелеем даже от глотка. Но больше, конечно, не от водки, а от ощущения свободы. «Свободен, наконец свободен!» — повторяем мы, как заклинание, слова из песни американских рабов.
К вечеру я остаюсь один, мне не с кем идти в «Голубой Дунай», меня некому провожать. И слава богу! Мне еще надо побывать у подполковника Баранова, если он к тому времени вернется домой из округа.
И вот я стою перед двухэтажным кирпичным домом. В воздухе кружится снег и роится, словно мошкара, в конусах света редких фонарей. Я смотрю на окна второго этажа. Там, за белыми занавесками, плавают неторопливые тени. Я знаю, что подполковник только что вернулся из округа, ему, может быть, не до меня, но я не могу уехать, не дослушав историю Батайских складов. При этом я не задаю себе вопроса, зачем мне эта история нужна. Нужна — и все тут! Последние месяцы, можно сказать, я только и жил тем, что домысливал ее по ночам и в долгие дежурства на аэродроме. А мне нужен был не вымысел, а правда.
Мы сидим напротив друг друга.
Мы пьем чай и молчим. Собственно, все уже сказано. Мне остается только встать и уйти. Уйти насовсем. Меньше чем через час к нашей станции подойдет скорый поезд, притормозит на минутку, я сяду на него и уеду. Этот поезд катит сейчас сквозь снег среди темной степи, все ближе и ближе к станции. Часы отсчитывают последние минуты. Надо уходить, а я все чего-то жду.
— Я, понимаешь ли, видел его, видел…
Подполковник вскидывает голову, глаза наши встречаются. И вовсе у него не суровое лицо. И глаза не суровые. Скорее, печальные.
Я киваю головой: разумеется, видел. Кто ж с этим спорит. Я и сам несколько раз летал на своем Иле то в кабине штурмана, то со стрелком-радистом. С высоты люди кажутся маленькими-маленькими, а потом и совсем пропадают. Но если метров с пятисот…
— Мне иногда кажется… — продолжает он раздумчиво. — Хотя я понимаю, что это глупость… Мне иногда кажется, что он остался жив. Мне кажется, что я бы узнал его в толпе: закрою глаза, а он стоит у меня перед глазами… Как распятие… Я понимаю: глупо… смешно даже…
Я энергично затряс головой, чувствуя, как к горлу подступил вязкий комок, еще немного — и я не выдержу.
Баранов покивал головой, улыбнулся. Улыбка получилась вымученной. Я только теперь, через много-много лет, догадался, чего стоило ему это неожиданно вырвавшееся признание. И что оно ко многому меня обязывало.
Я отставляю в сторону чашку с недопитым чаем, поднимаюсь. Встает и подполковник. Он провожает меня до двери, пожимает руку.
— Если доведется побывать на том месте, поклонись от меня, — говорит он и хмурится, словно отсекая этим все мои обещания.
Я верю, что непременно побываю и поклонюсь. И сделаю что-то еще сверх того — что-то значительное.
34. Июль 1974 года, четверг, день
Дверь захлопывается — все! Я один на лестничной площадке. Начинаю спускаться вниз по лестнице. Стены испещрены полустертыми похабными надписями. Шаги гулко отдаются в пустом пространстве… за дверьми — голоса… какой-то стук, крики… поезд на всем ходу врывается на станцию… мелькают вагоны… дежурный в красной фуражке кричит что-то странное: «Дяденька! Дяденька!» Кому это он? И при чем тут дежурный, если поезд проносится мимо и не хочет останавливаться?.. Так ведь это же поезд, на котором я должен ехать домой! Я бегу за ним вслед, чемодан оттягивает руку, бьет по ногам. Задыхаюсь, подкашиваются ноги, падаю. С трудом поднимаю голову: с той стороны, куда ушел поезд, слышится грохот приближающегося товарняка. А у меня нет сил сползти с рельсов.