Рассекающий пенные гребни
Шрифт:
– Сейчас не надо. Про желание лучше никому не говорить, пока не спустишься по Цепи.
– А далеко эта церковь?
– Если есть деньги, можно на автобусе. Минут двадцать.
– У меня есть!
Оська вручил пистолет встречному, обалдевшему от радости первокласснику.
– Держи! На память о чайных клиперах!
И они с “Сурепкиным” зашагали из парка.
2
На автобусе, что ходит от центра вокруг Большой бухты в Каменку, доехали до остановки “Гора
От дороги до обрыва было шагов двести. Между улицей и обрывом лежал обширный пустырь. Кое-где торчали остатки бетонных дотов. Пространство сплошь покрывала уже высохшая до серости трава-мартынка. Высокая и твердая.
– Поищем тропинку? Или напрямик?
– Напрямик, – нервно сказал “Сурепкин”.
Затрещали ломкие стебли. Шипастые шарики хватались за штаны, за подолы рубашек, оставляли на коже белые царапины. “Сурепкин” иногда тихо ойкал, поджимал и почесывал ноги. Сразу видно, непривычный.
В мартынке шипел ветер. Не сильный, но какой-то неуютный.
В автобусной толчее Оська и “Сурепкин” молчали, а теперь молчать было неловко.
– Меня зовут Оська…
– Полное имя, значит, Осип, да?
– Нет. Оскар.
– Ух ты, – почему-то удивился “Сурепкин”. – А меня: Норик…
Странное было имя. Но Оське понравилось. Сразу. И он после этого никогда уже не думал о желтом мальчике: “Сурепкин”.
– А как полное?
– Не догадаешься?
– Не-а…
– Никто никогда не может догадаться. Полное имя – Норд… Отец захотел, чтобы так назвали. Он был геолог и весь такой… северный герой. И всегда у него на уме Нансен да Амундсен. Да Роберт Скотт… Ну и хотел, чтобы я был такой же. А я вот…
– Чего… вот? – Оська сбоку неловко глянул на Норика.
– Отец сказал один раз: “Какой человек может получиться из мальчишки, если он боится взять в руки безобидного ужа”…
– Подумаешь! – Оська сразу невзлюбил “героического” папашу. – Во-первых, любой мальчишка уже человек. А во-вторых, каждый человек чего-нибудь боится. Петр Первый боялся тараканов, это все знают… А я например… темноты боюсь, если дома один. И что теперь? Не жить на свете, что ли?
– Ну, я что-то похожее и ответил… А кроме того, я в герои не собираюсь. Раз такой дохлятик. Снаружи и внутри.
– Никакой ты не дохлятик. Нормальный, – насупленно сказал Оська.
– Ты же не знаешь… Да ладно! Лишь бы спуститься…
А Оська жалел уже, что ввязался в это дело.
“Зачем ты сболтнул про Цепь? – спросил он себя беспощадно. – Хотел показать, какой ты отважный?”
“Да вовсе же нет! Правда же помочь хотел, вот и все! Раз он плакал…”
“А если вместо помощи… наоборот?”
У самого обрыва среди мартынки виднелись две бетонные площадки – шагах в двадцати
Один конец каждой цепи был впаян в бетон (и, наверно, закреплен глубоко под площадкой). Второй спускался к кромке обрыва и, коснувшись ее, уходил вниз.
Оська вспрыгнул на площадку, Норик за ним. Он все потирал исцарапанные ноги.
– Возьмись за цепь, – велел Оська, – а то свалишься от непривычки.
Норик послушно вцепился в якорное звено. Нагнулся, глянул под обрыв.
– О-о-о… – вырвалось у него. Он даже не попытался скрыть испуг. Оглянулся на Оську – рот округлен, глаза тоже круглые.
Саламитские скалы нависают над оконечностью Большой бухты желто-серыми сплошными обрывами. За многие века их толща была источена людьми, как старая причальная свая морскими червями торедо. Там и древние убежища, и средневековый пещерный монастырь, и катакомбы всякие, и бункеры, и цеха подземных (вернее, подкаменных) заводов. И капониры старых береговых батарей. Во времена Второй Мировой были там и обширные склады боеприпасов. Когда пришлось отступать, моряки склады подорвали.
От взрыва гигантские глыбы известняка ухнули вниз. На свежих изломах камень был белый, как сахар. Обломки завалили под обрывом рельсовые пути. Потом пришлось пробивать через завалы новые коридоры и туннели.
На месте обрушенных пластов открылись пещеры, штольни и монастырские кельи.
Когда врагов вышибли из Города и скинули с обрывов в море, в одной келье морские пехотинцы нашли потемневшую икону. Образ Николая Чудотворца, покровителя моряков. Из надписи на обороте доски узнали, что этот образ попал в монастырь со сгоревшего в прошлом веке фрегата “Святой Николай”. Уцелел он тогда в пожаре, сохранился в те годы, когда красные власти разрушали монастыри, не пострадал в пустой пещерной молельне и в момент страшного взрыва.
Матросы взяли икону с собой, берегли до конца войны. Прятали от командиров, потому что вера в Бога и святых была в ту пору под запретом. Впрочем, командиры были всякие: многие знали и молчали. И сами украдкой шептали молитвы матросскому защитнику.
У одного такого командира, отставного капитана второго ранга, и хранился потом святой образ много лет.
Через полвека после войны, когда власть переменилась и почти никто уже не спорил, что Бог все-таки есть, старые моряки решили поставить церковь. В память о всех, кто в разные времена погиб в морях и на побережьях, и с молитвой о тех, кто ходит по морям нынче…