Расшифровано временем(Повести и рассказы)
Шрифт:
И вспомним «Круглянский мост» В. Быкова, где тоже столкнулись две правды: необходимости взорвать мост — и цена, которую Бритвин решил уплатить за нее. И стихотворение Б. Слуцкого «Лошади в океане» — пронзительный плач, и проклятье, и предостережение картиной того, что гибнут лошади с торпедированного судна.
Возможно, я несколько произвольно выстраиваю треугольник «Круглянский мост» — «Конь» — «Лошади в океане»: другой критик мог образовать иной треугольник, а то и многоугольник. Но вывод, думаю, остался бы тот же: Глазов активно участвовал в гуманистическом поиске нашей прозы тех лет. Больше того, рассказ «Конь» предварил многое в современной «экологической прозе», где гибель ни
А о том, насколько неслучайным был этот рассказ в его творчестве, можно судить по эпизоду из повести «Расшифровано временем». Там к повествователю заходит мальчик из соседней квартиры и, узнав, что дядя пишет книгу о войне, признается, что не любит ни книг, ни кинокартин о войне: он перестал ходить на военные фильмы после того, как в одном из них убили лошадь. На мудрую же реплику взрослого дяди, что в кино и людей убивают, он бесхитростно отвечает: «Люди умные, они понимают, а лошадь — животное». Что хотел сказать мальчик этими словами? Было в них что-то «простое и мудрое разом. Но какой он вкладывал смысл в них — четко выделить я не мог, его и мой жизненный опыт не совпадали…» Но читатель-то понимает: как бы ни был различен жизненный опыт, нравственная оценка едина — живое не должно гибнуть безвинно. И речь идет о мере осознания, мере ответственности.
Есть в даровании Г. Глазова примечательная черта. Его произведения всегда очень личностны и в то же время нескрываемо литературны. Множество поразительно точных деталей, дарованных художнической цепкой памятью, найдем мы в его прозе, но он смело опирается на литературные конструкции, отнюдь не имитируя «окопную правду».
Искусство любит достоверность, мы всегда поверяем правду изображенного правдой жизни. И, наверное, для военной прозы особенно важна правда факта, правда ситуации, правда обстановки. Недаром спорили в недавние годы: могут ли невоевавшие люди писать о войне. Выяснилось, что могут — и хорошо писать о войне, и успешно снимать кинофильмы, ставить спектакли.
А с другой стороны, многие прозаики, создавшие честные, жесткие повести о войне, скромно говорили, что масштабное художественное полотно типа «Войны и мира» создаст кто-либо из позднее пришедших, а их дело — оставить честные свидетельства, запечатлеть правду пережитого. Но именно эти честные свидетельства и стали истинным эпосом войны, ибо в них была правда, было эпическое дыхание времени.
Так что вопрос о личностном и литературном не так прост, как кажется с первого взгляда: заветная дверь творчества не открывается одной универсальной отмычкой.
Но, конечно, обычный писательский талант — есть ведь еще и писатели-фантасты и просто фантазеры! — увереннее и точнее чувствует себя в изображении тех сфер жизни, которые ему хорошо знакомы, а еще лучше — не просто знакомы, а и пережиты. Не очевидец только, а и участник — вот идеальная модель писателя. И то, что Глазов досконально знал описываемое им, во многом помогало ему сохранять достоверность литературных конструкций.
В повести «Годы дальнего следования» нескрываемо «литературная» композиция. Инженер Весловский, доведенный до края личными и служебными неурядицами, приезжает опустошенный и неприкаянный в дом отдыха на то лесное озеро, где был в войну расположен госпиталь. Здесь наплывают, наталкиваются друг на друга сегодняшние встречи и пробудившиеся воспоминания. Воспоминания о его тогдашних госпитальных днях, госпитальных друзьях, о бое с прорывавшейся из этого лесного края немецкой группой, в котором рядом сражались врачи и раненые. И могилы павших в том бою сохранились.
И вот все вместе — картины
Еще более сложная композиция предстала в повести «Расшифровано временем». Похоже, что в повестях писатель делал тот же путь, что и в рассказах: от «настроенческой» «Годы дальнего следования» к драматически напряженной «Расшифровано временем».
Законченная в 1976 году, повесть создавалась на рубеже тридцатилетия нашей победы и несет в себе вполне понятное намерение осмыслить то, что было, каким оно стало и почему не должно повториться.
Это уже не центростремительная, сфокусированная на одном герое повесть, не диалог героя с самим собой, а повествовательно развитый диалог двух времен, двух станов, двух восприятий.
Увязать в таком диалоге войну и мир, вражеский стан и советский народ, былые бои и нынешние будни — задача, что и говорить, дерзкая. Но заманчивая. Недаром к ней не раз подступались прозаики самых разных творческих направлений. Глазов — один из немногих, кто решал ее не путем панорамирования, а взглядывая изнутри, отмыкая личностным ключом.
Действие развивается, словно втрое скрученная нить, в последовательном чередовании трех прядей: события сегодняшнего дня рассказчика, расшифровывающего, комментирующего скудные записи из своего фронтового дневника; сами эти дневниковые записи, дающие толчок воспоминаниям; письма и дневниковые заметки немца Конрада Биллингера, переданные его сыном.
Как в воронку, стягиваются судьбы авторов двух дневников. Сначала Конрад воюет под Сталинградом, а рассказчик находится в госпитале в далекой Средней Азии, потом они воюют примерно в одних и тех же местах на Калининском фронте, а затем, во время нашего прорыва в Прибалтику и боев по уничтожению курляндской группировки, оказываются буквально окоп в окоп. Рота рассказчика даже штурмует здание, где находился Конрад, а к тому попадает по прихоти случая дневник рассказчика. Это нарастание «соприкосновения» сделано мастерски и воспринимается как органичное, без какого-либо насилия над художественной логикой.
В сложном плетении повести — было бы правильнее, вероятно, именовать ее романом — наибольшее внимание привлекают немец Конрад и однополчанин рассказчика Виктор, оставшийся после войны в живых и лишь недавно погибший в автомобильной катастрофе.
Можно много писать о проникновенно воссозданном фронтовом братстве четырех друзей, о том, какими разными были эти парни, и о светлых образах погибших Семена и Марка. Но все это каждый читатель, конечно же, легко почувствовал и сам.
Поэтому я хочу сказать несколько об ином — о том, что связывает повесть не только с памятью о былом, но и с заботами сегодняшнего дня.
Виктор — своеобразный и, возможно, даже не осознаваемый автором отклик на «делового человека», о котором, как о любимом и совершенном герое НТР, много писали в те годы, любуясь Прончатовым, Чешковым и другими подобными героями — твердо знающими, чего они хотят от жизни, предпочитающими лишь «верняковые» дела, признающими за единственно правильные свои прагматические устремления. Время показало ограниченность таких «деловых людей», или, как называл их Ю. Трифонов, «железных мальчиков». Но, пожалуй, только Г. Глазов связал тогда напрямую образы некоторых своих сверстников из обычно поэтизируемого фронтового поколения и таких деятелей НТР.