Рассказ героя
Шрифт:
Это было на подходе к Десне, у высоты 177,7. Здесь мы вели ожесточенный бой. Сосредоточившись в лесу, полк лощинами и балками прорывался к переправам, упорно оборонявшимся противником. Высота была, кажется, только на карте, на местности я ее не помню. Ротам нашего батальона приказано было двигаться заболоченной лощиной, переходившей в озеро. Немцы обстреливали эту лощину сильным артиллерийским огнем, но лощина была очень узкая, почти овраг, снаряды рвались по обе стороны ее, редко какой попадал в центр. Роты двигались без потерь, хотя справа и слева от них снаряды подымали землю дыбом.
На
Командир роты, с которой пошел Садык, совершил непростительную ошибку, уклонившись от указанного ему маршрута. Он подумал: зачем итти лощиной под огнем, когда можно проскочить напрямик открытым полем, которое не обстреливается? Его сбило с толку то, что разведка прошла этим полем и немцы не сделали по ней ни одного выстрела. Он не сообразил, что противник мог нарочно пропустить разведку. Так это, вероятно, и было. Как только рота вышла в открытое поле, немецкая артиллерия накрыла ее здесь беглым огнем.
Когда я прибежал, Садык лежал в крови. Он получил одиннадцать тяжелых осколочных ранений. Я упал рядом с ним, так как вокруг продолжали рваться снаряды. Он лежал на спине, солнце светило ему прямо в глаза. Они были закрыты.
Я подумал, что он уже мертвый, но только взял за руку, как он открыл глаза. Солнце его ослепило, он зажмурился. Я осторожно оттащил его в борозду, повернул голову. Он посмотрел на меня потускневшим взглядом, не удивился, что я тут.
— Ваня, я не выживу, — сказал он.
Я видел это сам и не стал его обнадеживать.
— Да, Садык, с такими ранениями нельзя остаться живым, — невольно вырвалось у меня.
Он устал держать голову повернутой вбок, и солнце опять ударило ему в глаза. Он закрыл их и сказал:
— Жаль, Ваня, что мне не придется довоевать с тобой до конца.
— Да, Садык, очень жаль, — сказал я, стараясь положить его голову так, чтобы солнце не ослепляло его.
Когда Садык смог открыть глаза, он спросил:
— Ты не забыл адрес?
Мы давно уже обменялись с ним домашними адресами и обещали друг другу, что если с одним что-нибудь случится, другой сейчас же напишет его жене. Я прочитал ему на память записанный в моем блокноте адрес его жены. Он сказал:
— Правильно. Напиши ей, что я не сержусь на нее.
Незадолго до этого он получил от жены письмо, в котором она сообщала, что переехала из дома матери на другую квартиру, поближе к больнице, в которой работала. Садыка очень огорчило, что мать-старушка осталась одна. Я ему тогда говорил, что нельзя сердиться на жену, что ей действительно трудно ходить на работу через весь город, но он все-таки ответил жене так, что она, наверно, обиделась.
Сейчас, вспомнив мои слова, он повторил их:
— Конечно, ей удобнее жить поближе к работе, я зря ее обидел.
В это время совсем близко разорвался снаряд на нас посыпалась земля,
Когда я приподнял голову, он опять лежал с закрытыми глазами. Лицо его было запорошено землей. Я сдул ее. Он открыл глаза и оказал:
— Если бы я пошел с тобой, меня бы не убило.
Сердце у меня сжалось.
— Что делать! — сказал я. — Нельзя же нам всю войну ходить вместе.
— Нельзя, — сказал он, — я понимаю, нам и так замечания делали.
Его взгляд помутнел, голос становился все слабее.
Последние слова Садыка я едва расслышал.
— Спасибо, Ваня, — сказал он, — что ты помогал мне.
Он умер от потери крови. Под страшным огнем мы перенесли Садыка в лес и вырыли здесь могилу. Похоронив его, я побежал на батарею.
Когда я прощался с Садыком, целовал его, я не плакал, глаза мои были сухи, но, подбежав к орудию, я заплакал.
— Что с вами? — спросил меня наводчик.
— Я хочу стрелять, — сказал я. — У меня убили Садыка.
Командир батареи не возражал. Артиллеристы стали подавать мне снаряды, я закрывал замок и стрелял и стрелял. Я был в каком-то исступлении, кричал при каждом удачном попадании.
Потом тут же, на батарее, я написал письмо жене Садыка.
12. Ночь на Десне
К вечеру наш батальон прорвался к Десне. Мы вышли к месту назначения для общей переправы на паромах и десантных баржах. Здесь было, огромное скопление техники и людей, грохотали зенитки, отгонявшие немецкую авиацию.
Я подумал: «Не стоит нам лезть в толчею общей переправы, лучше форсировать реку самостоятельно, где-нибудь в стороне». Хотелось на этот раз переправиться на тот берег первым. Комбат одобрил мой план. Командир полка разрешил, и я отправился с двумя бойцами на поиски подсобных средств переправы. Нам не очень повезло — удалось найти на берегу только старую и худую, наполовину затонувшую лодку с одним веслом. В нее могло сесть пять бойцов. Я подсчитал, сколько ездок надо сделать, чтобы на одной этой лодке перевезти через Десну весь батальон, решил, что все-таки мы будем на том берегу раньше, чем другие батальоны, приказал готовить плоты для пушек и послал связного к комбату передать, что можно переправляться.
Тут был небольшой лесок, к нему вела лощина. По этой лощине начали повзводно подтягиваться ко мне роты. Бойцы вытащили на берег найденную лодку, проконопатили ее и для прочности оплели ивовыми прутьями.
Когда все было готово, я спросил у бойцов, пришедших для переправы, кто умеет грести. Грести умел только один боец. Это был сухопутный, как у нас говорили, матрос Дорохов, человек пожилой, служивший во флоте чуть ли не во времена Порт-Артура. Он ходил всегда какой-то взъерошенный, присматривался, приглядывался ко всему с большим любопытством, будто был удивлен, что на войне сейчас совсем не так, как было в его времена: и пушки другие и люди не те. Каким образом попал он в армию, не знаю — возраст его был уже не призывной; может быть, он как-нибудь перехитрил военкомат. Мы всё собирались отправить его в тыл, по закону его надо было демобилизовать, но поговоришь с ним и махнешь рукой: