Рассказ о брате (сборник)

Барстоу Стэн

Пересекли шоссе и теперь в полумраке шли по аллее.

— А после Лондона жизнь в провинциальном городке вам не кажется безнадежно скучной? — спросил он.

— Ну, в Лондоне, конечно, больше развлечений, но ведь все стоит денег. А на зарплату машинистки в театры и на концерты особенно не находишься.

— А люди?

— Люди есть всюду. В Лондоне их тоже надо искать, а на это нужно время и время. Думаете, там полным полно писателей, художников и тому подобной публики? Я по крайней мере ни одного писателя там не

встречала. — Она обернулась к нему с улыбкой. — Пришлось для этого вернуться в провинцию.

— Но вернулись вы не из-за писателя.

— По правде говоря, не знаю, зачем вернулась. Была веская причина бросить Лондон — в общем, личная причина, но почему я решила приехать именно сюда — это я могу объяснить себе с трудом. Одному господу известно, сколько на свете есть мест, более удобных для проживания. А вы-то почему приехали сюда? Я всегда считала, что Мекка писателей и художников — это Лондон.

— Но я хочу писать о здешних краях, какой же смысл уезжать отсюда? Надо взять определенные рубежи, и первый из них — закончить роман и потом чтоб его приняли.

— А дальше?

— Дальше? Публикация романа, высокая оценка критики, роман быстро расходится!

— Вам нужен успех и денежки? Значит, вы не отвергаете презренный металл?

— А кто ж его отвергает? Для меня деньги означают независимость. Правда, если б я писал для денег, то давно бы оставил это дело. Хотя вот так жить ради будущего — странное занятие. Моя мать говорит, это значит не ценить жизнь, не успел достичь одного рубежа, уже глядишь на следующий.

— И так до бесконечности, пока наконец радостно не сходишь в могилу.

— Вот именно. Причем особенно глупым это кажется в наши дни: где гарантия, что какому-то идиоту не придет в голову послать несколько ракет и не стереть с лица земли все эти наши рубежи?

— А вас очень беспокоят эти вопросы — атомная бомба и прочее?

— По — моему, бомба — это чудовищно, но я живу, как живут многие, стараясь поменьше думать о ней. Раз я не участвую в сидячих забастовках на Трафальгарской площади и, с другой стороны, не поддерживаю самоубийство в национальных масштабах, мне мало что остается делать. Остается надеяться: как-то удастся продержаться, пока руководители не опомнятся наконец.

— Не могу сказать, чтоб у вас было ясное политическое сознание.

— А у кого оно есть? Чем быстрее русские начнут серьезные переговоры, не дожидаясь того времени, когда горячие головы, которым нужна война, получат у нас полную свободу действий, — тем будет лучше.

— Да, в позиции русских много здравого смысла.

— Несомненно. Да, говори не говори, а вопросы в нашем мире решает кучка циничных негодяев, жаждущих власти, — они-то ради своих целей будут утверждать, что черное — это белое.

— Балансируя на грани пропасти, надеяться, что все обойдется? А если не обойдется?

— Иначе ни в чем нет смысла.

— А

разве во всем должен быть какой-то смысл? Можно подумать, вы верите в бога. Вы верующий?

— Нет, — сказал он, — не верующий.

Она, помолчав, сказала:

— Мне кажется, у вас это не столько неверие, сколько неприятие определенных вещей.

Он искоса взглянул на нее.

— Вы хитрая.

— О нет, не очень.

— А вы в бога верите?

Она коротко рассмеялась и ушла от ответа на этот вопрос так же, как уже уходила от других.

— Завтра поговорим.

— А это что значит?

— Это моя любимая фраза. Я жила с теткой, с годами она стала очень странной, дошло до того, что не могла ответить ни на один вопрос и отвечала только: «Завтра поговорим, поговорим завтра».

— А когда наступало завтра, следовал тот же ответ?

— Да. Потом ее отвезли в заведение, где не надо отвечать ни на какие вопросы.

В передней горел свет, но входная дверь была закрыта на задвижку, как обычно по вечерам.

— У вас ключ с собой? — спросил он.

Он открыл дверь и вернул ей ключ.

— Интересно, как там насчет какао. Пошли проверим?

Открыли дверь на кухню. Поппи сидела у огня с кружкой в руках.

— По телевизору есть что-нибудь?

— Не хочу смотреть. Голова раскалывается. Вы что, гуляли?

— Зашли в «Башню».

— Думала, ты работаешь.

— Я работал, а потом застопорило.

— Нашел занятие поинтереснее?

Маргарет начала испытывать неловкость. Он мягко сказал:

— Кончай допрос, Поппи. Я ж не ребенок, и ты мне не мать.

— Ну раз ты так считаешь.

— Пойду наверх, — сказала Маргарет, но Уилф жестом удержал ее.

— Маргарет, не уходите. Мы ж не попили какао. Поппи, у тебя есть какао?

Поппи поставила кружку и поднялась с кресла. Она слегка пошатнулась и на секунду закрыла глаза.

— У вас совсем больной вид, — отметила Маргарет. Как вы себя чувствуете?

— Похоже, у меня грипп. — Поппи стояла у камина, держась рукой за полку. — Варите сами какао. Я пошла спать.

— Вам помочь? — спросила Маргарет.

— Сама дойду.

— Да я могу сварить, — сказал Уилф, — а вы, Маргарет, пока уложите ее в постель.

— Не болтай чушь! — неожиданно в голосе Поппи зазвучала с трудом сдерживаемая ярость. — Ты что, выпил лишнего?

Уилф поднял брови и ничего не ответил. Маргарет открыла перед Поппи дверь.

— Пойдемте. Я поднимусь с вами. Мне совсем не трудно.

— Поппи, дорогая, выспись. Утром будешь чувствовать себя лучше.

— И то правда, а то вы все останетесь без завтрака.