Рассказ о говорящей собаке
Шрифт:
Я говорил где-то, что Белоножка готова была поехать в Сибирь за Булочной.
Судьбе было угодно, чтобы она отправилась за ним в детскую больницу, расположенную, как это может случиться лишь в Ленинграде, на самом Пулковском меридиане.
В очередной раз — это происходило дважды в неделю — наша компашка (Январь, Суббота и я) появилась перед окнами «Первой инфекции». Булочная показал в окно свою записку, в которой было несколько просьб насчет книг и цветных карандашей и между прочим сообщалось:
«В Африке скарлатиной не болеют».
То,
Январь весело переписал эту новость и показал Белоножке, торчавшей в другом окне.
«Нам доктор сказал, что скарлатина почти не встречается на Аляске и в Гренландии», — написала в ответ Соня Белоногова.
Я сидел на скамейке, одна ножка которой стояла на Пулковском меридиане, смотрел, прищурясь, на солнце и думал о том, что Белоножка все-таки любит Булочную.
Мне почти нечего добавить к тому, что уже написано о первой любви. Роясь в своих книгах, я недавно нашел одно очень правдивое описание первого чувства и не могу не привести его здесь полностью. [2]
«Я терпеть не могу математику, — рассказывает автор, — тем более удивительно, что моей первой любовью оказалась дочь учителя математики. Мне было тогда двенадцать лет, а ей десять, и она училась в третьем классе начальной школы. Как-то во время игры в прятки мы вместе залезли в пустую бочку, в которой моя мать квасила капусту на зиму. Здесь я признался ей в любви. До сих пор, проходя мимо пустых бочек, я вспоминаю этот случай и испытываю неизъяснимое волнение.
2
Это была первая любовь Бранислава Нушича.
Однажды мы встретились после уроков и вместе пошли домой. Я дал ей крендель, который покупал каждую пятницу на деньги, выигранные в четверг в „орлянку“, и серьезно спросил:
— Как ты думаешь, отдаст тебя отец за меня замуж, если я посватаюсь?
Она покраснела, опустила глаза и от волнения разломала крендель на три части».
— Не думаю, — ответила она вполголоса.
— А почему? — спросил я, и от огорчения у меня на глаза навернулись слезы.
— Потому что ты плохой ученик.
Тогда я поклялся ей, что день и ночь буду зубрить таблицу умножения, только бы исправить отметку. И я учил. Учил так, как только может учить таблицу умножения влюбленный, и, разумеется, ничего не выучил. Двойка у меня стояла и раньше, и теперь, после усиленной зубрежки, я получил единицу.
В следующий четверг я ничего не выиграл в «орлянку», но зато в пятницу утром забрался в платяной шкаф и срезал с отцовской одежды двадцать пуговиц, продал их и купил крендель, а в полдень уже ждал у школы, когда она выйдет. Я признался, что дела обстоят еще хуже, так как по арифметике я получил единицу. С болью в голосе она ответила:
— Значит, я никогда не буду твоей!
—
— Что же нам делать? — спросила она с любопытством.
— Давай, если хочешь, отравимся.
— Как же мы отравимся?
— Выпьем яд! — предложил я решительно.
— Ладно, я согласна, а когда?
— Завтра после полудня!
— Э, нет, завтра после полудня у нас уроки, — сказала она.
— Да, — вспомнил и я. — Я тоже не могу завтра, потому что мне запишут прогул, а у меня их и так двадцать четыре. Давай лучше в четверг после полудня, когда нет уроков.
Она согласилась.
В следующий четверг после полудня я утащил из дома коробку спичек и пошел на свидание, чтобы вместе с ней отправиться на тот свет. Мы сели у них в саду на траву, и я вытащил спичечный коробок.
— Что мы будем делать? — спрашивает она.
— Будем есть спички!
— Как — есть спички!
— Да вот так, — сказал я, отломал головку, бросил ее на землю и принялся жевать палочку.
— А зачем ты бросил это?
— Да это противно.
Она решилась, и мы стали есть палочки. Съев три штуки, она заплакала.
— Я больше не могу, я никогда в жизни не ела спичек, больше не могу.
— Ты, наверное, уже отравилась.
— Может быть, — ответила она.
А я съел еще девять палочек и потерял аппетит.
— Что же теперь будем делать? — спросила она.
— Теперь разойдемся по домам и умрем. Сама понимаешь, стыдно, если мы умрем в саду. Ведь мы из хороших семей, и нам нельзя умирать, как каким-то бродягам.
— Да! — согласилась она.
И мы разошлись.
Если вычесть из этой взаимной любви пустую бочку для капусты, пуговицы, двадцать четыре прогула и коробку спичек, останется то, что я испытывал к Белоножке, никогда не сказав ей об этом ни слова.
Я жил на втором этаже, она — на шестом. Но я пробовал сократить разделявшую нас дистанцию, развивая бешеную скорость на самокате. Она возвращалась из школы, помахивала кожаным портфелем с двумя замками и не замечала меня. В то время мы еще ходили во второй класс. Я старался привлечь ее внимание, околачиваясь возле парадного, где она играла с подружками в «классики», стоял у своего окна, ожидая, когда появится знакомый портфель с голубым бантиком. У меня не было необходимой храбрости, чтобы заговорить с ней. Ведь она к тому же была девочкой, о которой в доме рассказывали легенды.
Спустя два года нас познакомил Булочная. Он привел меня к ним домой, показал на большой письменный стол и с гордостью сказал:
— Вот тут мы делаем с Белоножкой наши уроки.
Потом в моей жизни появились Суббота и Январь. Я увидел, что она совершенно не отличает меня от Января, а нас с Январем от Субботы.
Но судьбе было угодно, чтобы именно Булочная, а не я, разделил с Белоножкой скарлатину.
«Что ж, — думал я в припадке великодушия, — если она его любит, пусть болеют вместе».