Расскажи живым
Шрифт:
Мы оба молчим, разговор наш тяжел. Клавдий встает и подгребает разбросанное сено поближе к морде коня. Когда он снова садится, я начинаю о другом.
— Иногда думаю, почему нам удалось через проволоку прорваться? Может, поздно заметил часовой, не стал стрелять, пусть, дескать, потом разбираются, на чьем дежурстве это случилось? Или заметил, да струсил, побоялся, что и у нас оружие?
— Да ну... Заметил бы, так всех бы продырявил. Быстро все сделали, минута — и отщелкали проволоку!
— Возможно, на посту был австриец, или итальянец, или чех? Пусть немец, да не фашист?
— А дисциплина на что? Она жалость перекрывает, у них на этот счет все отработано. Как он мог заметить,
Я тоже встал, мне хочется его обнять, но вместо этого говорю:
— Пойдем, пока мы на месте, перевяжу ногу.
Еще одну ночь отряд идет на северо-восток — и мы в Ружанской пуще. Здесь уже партизанская зона, базируется несколько бригад. Устраиваемся среди шалашей местного отряда. Сколько здесь пробудем — неизвестно, но этот лес — не наша база. Рядом с нашими повозками, в которых везем больных и раненых, сидят здешние партизаны. У одного гитара, он негромко поет:
— Вперед, ребята, — он сказал, Его рука похолодела, Упал на землю комиссар — Трава от крови покраснела. ...Сверкает озеро Хасан, Над Заозерной знамя вьется, И в нашем сердце, комиссар, Твое живое сердце бьется...Потом, другую, никогда раньше я ее не слышал, про питерского мастерового. Он и сам, гитарист, кажется питерским, ленинградским парнем, лихим в бою или же грустным, когда вот такая песня. Несколько дней назад немцы сняли блокаду с Ружанских лесов, отступили, а до того шли бои. Но сегодня нет опасности, его тянет к песне, а с нею — к мечте, к вере в свое будущее. Невольно думается: что у этих ребят в прошлом? И у них, наверно, было звериное, с опаской, блуждание по лесам до встречи с партизанами?
Через несколько дней после перестрелки с немецко-полицейской заставой перебрались через реку Щару и вышли в Липичанскую пущу. «Липичанка» — с любовью называют ее партизаны. Наш отряд был, оказывается, в этих лесах в июне-июле. Здесь произошло его крещение, группа десантников, пополнившись людьми, стала называться отрядом имени Калинина. Отсюда в июле направились в Беловежскую пущу. Липичанская пуща — огромный по территории смешанный лес, с перелесками и болотами, в междуречье Немана и впадающей в него Щары. Он сливается с Нелибокской пущей, а она тянется чуть ли не до Минска. Немецкие гарнизоны близко: в Щучине, в Слониме, за Щарой. До нашего прихода крупные силы регулярных немецких войск пытались уничтожить партизан, зажав их в треугольнике между реками, но цели своей не добились. Отряды без больших потерь ушли в другие леса, за железную дорогу Лида — Барановичи. Немцы вернулись на фронт, а партизаны — на свои прежние базы в Липичанке. Было бы все гораздо драматичнее для окруженных партизан, если бы не Булак, командир отряда «Победа». Он, местный житель, одному ему известными тропами вывел всех из окружения, за Неман.
С весны сорок третьего года все отряды Липичанской пущи включены в соединение, которым командует Шупеня Степан Петрович, бывший секретарь Щучинского райкома партии. Отряд Булака в этих местах воюет с весны сорок второго года, а еще раньше, с первых дней оккупации, здесь были лишь отдельные вооруженные группы, и одна из первых — группа Булака. Они начинали
26
Солтыс — староста в деревне (польск.).
При впадении Щары в Неман находится штаб Белостокского партизанского соединения генерал-майора Капусты. Это рядом, в полукилометре от нас. Некоторые отряды его соединения здесь, в пуще, другие за Щарой, западнее. Сила большая, у них несколько пушек и минометов. Пришли сюда в сентябре, из лесов под Слуцком.
Октябрь в этом году не дождлив, днем солнечно. В погожий осенний день очень красивы березы, они, покачивая длинными ветвями, как бы приглашают остановиться, полюбоваться белизною ствола и золотом листвы. Однако тепла уже нет, все мы, не откладывая, начинаем ставить шалаши из лапника. Здесь мы надолго, но сразу землянку не построишь, да и место неудобное: влаги много, недалеко две реки с низкими берегами.
Крестьяне деревень, что вдоль Немана, знают, что в лесу есть врач и, когда необходимо, приходят или приезжают на пост и просят помочь. Местное население и партизаны постоянно помогают друг другу. Благодаря партизанам немцам не удалось вывезти молодежь на работы в Германию. В деревне Зачепичи болен мальчик восьми лет, Костя Крупицын, у него воспаление легких. Поставил на бок кровососные банки, дал выпить сульфидин и оставил несколько порошков, пообещав родителям еще раз приехать. В доме бедно, пол земляной, дети без обуви, во дворе и дома — босиком. Мать хочет чем-то отблагодарить, единственное, что у нее есть в запасе, так это бутылка мутного самогона, заткнутая тряпичной пробкой. Я не беру, показываю, что у меня есть, вот, зажигал, когда ставил ее сыну банки. «Так погреетесь!» — уговаривает она.
Через несколько дней опять вызов в те же Зачепичи. Еду один, дорогу знаю. В доме, куда привезли, много людей, они, теснясь, пропускают меня к кровати, где лежит высокий изможденный человек лет тридцати пяти. Влажный лоб, лихорадочный румянец на щеках. Правое бедро вздуто, его распирает гной. Такие огромные флегмоны встречались только у пленных. Больной не из Зачепичей, а из Новоселок, но та деревня не в партизанской зоне, его сюда привезли, чтоб показать врачу. Сделал два разреза — и гной, переполнив подставленную тарелку, полился на пол. Когда ухожу, протягивается несколько рук с самогоном, и мне приходится сердясь и краснея отказываться. Позвали еще в несколько домов, из заболевших — большинство дети. Костя Крупицын поправляется. В деревни нужно приезжать не ожидая вызова, и вместе с Асей делать подворные обходы, заходить в каждую хату. Попрошу, чтоб на день-два нас отпустили из отряда.
Близок вечер. Лошадь моя не из ретивых, такой в плугу ходить, а не под седлом. Стараюсь убедиться — не заблудился ли. Ориентироваться помогают лесные посадки, они с довоенного времени, успели ровными рядками вытянуться по полю. В лагере, у штабного шалаша, докладываю Кириченко — он вышел покурить — о своей поездке. Он выслушал, задержался взглядом на моей сумке, чему-то улыбнулся, сказал «Хорошо!» и вошел в штаб.
Около каждого шалаша небольшой костер для обогрева, его надо и ночью поддерживать, по нескольку раз люди выбегают и садятся к теплу. Упрекаю себя за то, что не взял самогон. Пригодился бы погреться, или тем, кто болен. Могут подумать, что добродетель моя показная. То-то, наверно, Кириченко и улыбнулся...