Рассказы и очерки
Шрифт:
В Праге, когда мы вышли из вагона, Плихта говорит:
— Господин Голуб, я знаю, что на этот раз получу семь месяцев. А я, видите ли, очень недолюбливаю тюремную кормежку. Четырнадцать тысяч, что вы у меня взяли, это весь мой доход от последнего дела. Могу я позволить себе хотя бы поужинать? Кроме того, мне хотелось бы угостить вас. Ведь помните, я у вас пил кофе.
Мы вместе пошли в лучший трактир. Плихта заказал себе бифштекс и выпил пять кружек пива, а я заплатил из его кошелька, после того как он трижды проверил, не обманул ли нас кельнер.
— Ну, а теперь в полицию, — говорю я.
— Одну минуточку, господин Голуб, — говорит он. — В этом последнем деле у меня были большие накладные расходы. Четыре поездки туда и обратно по
Уже в коридоре полицейского управления Плихта вспомнил еще один расход:
— Господин Голуб, я этой барышне подарил флакон духов. Заприходуйте мне, пожалуйста, еще двадцать крон.
Затем он тщательно высморкался и безмятежно проследовал в кутузку.
1929
Взломщик-поэт
— Случается иной раз и по-другому, — помолчав, сказал редактор Зах. — Иногда просто не знаешь, что движет человеком — угрызения совести или хвастливость и фанфаронство. Особенно у профессиональных преступников, которые прямо-таки упиваются своей деятельностью. Мне думается, что многие из них зачахли бы с тоски, если бы общество не проявляло к ним интереса. Этакие специалисты прямо-таки греются в лучах общественного внимания. Я не утверждаю, конечно, что люди крадут и грабят только ради славы. Делают они это из-за денег, по легкомыслию или под влиянием дурных товарищей. Но, познав однажды aura popularis [86] , преступники впадают в эдакую манию величия, так же как политиканы и всякие иные деятели.
86
лучи славы (лат.).
Несколько лет назад я редактировал отличную провинциальную еженедельную газету «Восточный курьер».
Сам-то я, правда, уроженец Западной Чехии, но вы бы не поверили, с каким пылом я отстаивал местные интересы восточных районов! Край там тихий, гористый, как на картинке: журчат ручейки, растут сливы…
Но я еженедельно призывал «наш кряжистый горный народ» упорно бороться за кусок хлеба с суровой природой и неприязненно настроенным правительством!..
И писал я все это, доложу вам, с жаром, от всего сердца.
Два года я проторчал в «Восточном курьере» и за это время вдолбил тамошним жителям, что они «кряжистые горцы», что их жизнь «тяжела, но героична», а их край «хоть и беден, но прекрасен своими меланхолическими горами». Словом, превратил Чаславский округ почти в Норвегию. Из этого видно, на какие великие дела способны журналисты!
Работая в провинциальной газете, надо, разумеется, прежде всего не упускать из виду местных событий. Вот однажды зашел ко мне полицейский комиссар и говорит:
— Сегодня ночью какая-то бестия обчистила магазин Вашаты, знаете, «Торговля разными товарами». И как вам понравится, господин редактор, — этот негодяй сочинил там стихи и оставил их на прилавке! Наглость, а?
— Покажите стихи, — сказал я быстро. — Это подойдет для «Курьера».
Словом, после долгих уговоров я получил стихи и напечатал их в «Восточном курьере».
Я прочту вам из них, что помню. Начинались они как-то так:
Вот час двенадцатый пробил, Громила, час твой наступил. Все хорошенько взвесь и смерь, Когда ты взламываешь дверь. Чу! Слышны на дворе шаги. Я здесь один, мне все — враги. Но я не трушу. Тишина. Лишь сердце дрогнет, как струна. Шаги затихли. Пронесло! Эх, воровское ремесло! Дверь заскрипела, подалась, Теперь не трусь и в лавку влазь. Сиротка я. Судьба мне — камень. Вот слез бы было бедной маме…. Пропала жизнь. Мне не везет. Вот слышу, где-то мышь грызет. Она да я — мы оба воры, Нам жить в ладу, не зная ссоры. Я поделиться с ней решил, Ей малость хлебца накрошил. Нейдет. Отважится не скоро. Видать, и вор боится вора… Потом там было еще что-то, а кончалось так: Писал бы, — муза не смолкает, Да жалко, свечка догорает.Я опубликовал эти стихи, подвергнув их обстоятельному психологическому и литературному анализу.
Я выявил в них элементы баллады, благожелательно указав на тонкие струны в душе преступника. Все это произвело своего рода сенсацию. Газеты других партий в разных провинциальных городах утверждали, что это грубая и нелепая фальсификация, иные недоброжелатели Восточной Чехии заявляли, что это плагиат, скверный перевод с английского и так далее. Я как раз был в разгаре полемики с оппонентами, защищая нашего местного взломщика-поэта, когда ко мне снова заглянул полицейский комиссар и сказал:
— Господин редактор, не пора ли покончить с этим проклятым жуликом? Посудите сами: за одну неделю он обокрал две квартиры и еще лавку и всюду оставил длинные стихи.
— Хорошо, — сказал я. — Тиснем их в газете.
— Хорошо? — проворчал комиссар. — Да ведь это значит потакать вору! К воровству его теперь побуждает главным образом литературное тщеславие. Нет, вы должны дать ему по рукам. Напишите в газете, что стихи дрянь, что в них нет никакой формы или мало настроения, — словом, придумайте что-нибудь. Тогда, мне кажется, ворюга перестанет красть — Гм, говорю я, — этого написать нельзя, поскольку мы только что его расхвалили. Но знаете, что? Не будем печатать его стихов, и баста!
Прекрасно. В ближайшие две недели было зарегистрировано пять краж со взломом и стихами, но «Восточный курьер» молчал о них, словно воды в рот набрал. Я, правда, опасался, как бы наш вор, побуждаемый уязвленным авторским самолюбием, не перебрался куда-нибудь в Турновский или Таборский край и не стал там сенсацией для местных щелкоперов. Представляете себе, как бы они обрадовались?
Взломщик был так сбит с толку нашим молчанием, что недели три о нем не было ни слуху ни духу, а потом кражи начались снова, с той разницей, что стихи он теперь посылал по почте прямо в редакцию «Восточного курьера». Но «Курьер» был неумолим. Во-первых, я не хотел вызывать недовольства местных властей, а во-вторых, стихи с каждым разом становились все хуже. Автор начал повторяться, изобретал какие-то романтические выкрутасы, словом, стал вести себя как настоящий писатель.