Рассказы и повести (сборник)
Шрифт:
— Значит, я буду жечь костер, а ты около него греться?
— У меня свой костер, — сказала Лариска. — Костер любви.
Подул ветер, вздыбил челку над чистым Ларискиным лбом.
Мы побрели по тропинке Летнего сада, где когда-то Лиза встретила на свою голову Германна.
— Давай споем, — предложила я. — Три, четыре…
— А-а-а… — затянули мы с Лариской.
У нас была такая игра: выбросить звук одновременно, как карту, — каждая свой, и слушать, в какой они сплетаются интервал — терция,
Сегодня получился унисон. Довольно редкое совпадение.
— Давай еще раз, — сказала Лариска.
— А-а-а-а… — затянули мы одновременно.
Снова получился унисон. Мы остановились и засмеялись.
Наверное, наши души были одинаково настроены в этот день, как два камертона, и отзывались Летнему саду одинаковым числом колебаний.
У Баха было двадцать один человек детей: семь от первой жены и четырнадцать от второй. Эти дети, должно быть, шуршали за стеной, как мухи в кулаке. А Бах уходил в свою комнату, снимал парик и баловался на клавесине.
Я не думаю, чтобы его одолевали сильные страсти, восторги упоения. Он раскладывал свою полифонию интуитивно, как гений, и точно, как математик. Поэтому я не люблю играть Баха с педалью.
Я сидела дома, играла Баха и ждала Лариску. Сегодня Лариска должна была объявить Игнатию о своей любви и послушать, что он скажет в ответ.
Я осталась дома, чтобы не являться на чтение партитур. А чтобы мой прогул не выглядел нарочитым, я не пошла в училище вообще.
В дверь позвонили. Это с войны полов явилась Лариска с трофеями.
Она медленно переступила через порог, вошла в прихожую. Качнулась к стене и припала лицом к обоям.
— Перестань грызть стену, — сказала я. — Что случилось?
Лариска молчала. Она стояла, раскинув руки, как Христос, если бы его прислонили к кресту не затылком, а лицом.
— Что случилось? — испугалась я.
Лариска не пошевелилась.
— Ну, что? — допытывалась я.
— Ничего, — вдруг спокойно проговорила Лариска и отошла от стены. — Я играла, потом перестала играть. Он спросил: «Чего же вы остановились?»
— А ты?
— Я стала играть дальше и доиграла до конца.
— А потом?
— Потом был звонок.
— И ты ничего не сказала?
— Он запретил.
— Как? — не поняла я.
— Глазами. Он так посмотрел, что я ничего не могла сказать.
Лариска говорила тихо и без выражения. У нее не было сил раскрашивать текст интонациями.
— Поешь чего-нибудь, — сказала я.
— Не могу… — прошептала Лариска. Губы у нее были серые.
— Тебе плохо? — испугалась я.
— Нет. Мне никак.
Я привела ее в комнату и уложила на диван. Дала под голову подушку, а сверху кинула плед.
— Твои скоро вернутся? — спросила Лариска.
— У них дежурство.
Лариска
— Мне уйти? — спросила я.
Лариска потрясла головой, не открывая глаз.
Я села к роялю и стала тихо играть Баха.
Лариска открыла глаза и долго глядела перед собой. Потом забормотала: «Не думать, не думать, не думать, не думать…»
Я перестала играть и спросила:
— Ты сошла с ума?
— Нет, — сказала Лариска. — Это моя гимнастика. Я каждое утро просыпаюсь — и как молитву: «Мужество, мужество, мужество…» Раз пятьсот. И перед сном тоже: «Надежда, надежда, надежда, надежда, надежда…»
Лариска заплакала. Из глаз на подушку поползли слезы. Эти слезы были такие горячие и горючие, что, мне казалось, прожгут насквозь подушку и диван.
— Господи! — вздохнула я. — Да ты оглянись по сторонам. Сколько вокруг настоящих мужчин, которые только и мечтают, чтобы их прибрала к рукам такая девчонка, как ты. Что ты вцепилась в этого Игнатия? У него и рожа-то желтая, как лимон за двадцать пять копеек.
— Я не могу лишить его своей любви, — сказала Лариска. — Может быть, это единственное, что у него есть. Он так одинок…
— А зачем ему твоя любовь?
— А зачем рарака в море? Роса на траве?
На улице раздался выстрел, — должно быть, лопнула на ходу камера у грузовика.
Лариска вздрогнула, быстро села.
— Это он… — проговорила она.
Я посмотрела на нее внимательно и поняла, что она в некотором роде сошла с ума.
— Может быть, он любит тебя, но скрывает свои истинные чувства. Может быть, у него принципы, — предположила я.
Лариска возвела на меня глаза. Она не понимала, что это за принципы, во имя которых холостой человек должен скрывать свои истинные чувства.
— Он учитель, ты ученица, — растолковывала я. — Получается, он использует свое служебное положение. Это безнравственно.
Лариска спустила ноги с дивана и стала обуваться.
— Ты куда? — растерялась я.
— К нему. Я знаю, где он живет.
— Зачем ты к нему пойдешь?
— Я скажу: если он хочет, я брошу училище. Плевать мне на это училище!
— Тебя родители выгонят из дома.
— А мне не нужен дом, в котором нет его.
— Я тебя не пущу!
— Ты пойдешь со мной!
— Это нескромно, — попыталась я образумить Лариску. — Явилась — навитая, раскрашенная… Он первый тебя осудит. Мужчины ценят скромность!
Лариска вышла из комнаты. Я услышала, как в ванной яростно плещется вода.
Прошла минута, две, и в комнату вернулась уже не Лариска, а ее сестра из деревни Филимоново: волосы мокрые, гладкие, прижаты к темени и заправлены за уши. Открытый лоб, глаза без ресниц вообще.