Рассказы и повести
Шрифт:
Но вот встречный фонарик проплыл, и Миши опять не видать, и только слышна его песня.
Вдруг, откуда ни возьмись, вылезла большая круглая луна с отбитым краешком и повисла над домами. Сразу стали отчётливо видны люди, машины, крыши, деревья…
«Ого, — подумал Миша, — вот это фонарь! Сразу всю Москву осветил!»
Он убрал свою жужжалку в карман и свернул на бульвар. Издали ещё он увидел свой дом и знакомое зашторенное окно на втором этаже. Штора чуть отодвинулась, мелькнула полоска света, и Миша не столько
Миша выхватил свой фонарик и лучом просигналил: свет — темно — свет. Это означало: «Иду, мама, иду!»
Он прибавил шагу и свернул в тёмные сводчатые ворота.
Глава вторая
ГДЕ БЫЛ МИША
Миша был в школе, на сборе. Сейчас лето, и школа стоит пустая и тихая. Ребята разъехались: кто в лагерь, кто в деревню, кто куда. Миша тоже провел двадцать дней в пионерском лагере Союза художников, на станции «Отдых».
Там было хорошо. Ходили в походы, устраивали костры, вечера самодеятельности… На вечерах Миша всегда выступал, читал стихи. Он очень хорошо читает, с выражением.
Кроме того, там поблизости была настоящая детская железная дорога. Миша даже один раз дежурил по станции. Он ходил по платформе в малиновой фуражке и отправлял поезда: голубой паровоз, три голубых вагончика — всё как полагается.
Но двадцать дней — это слишком мало. Миша оглянуться не успел, как опять очутился в Москве и снова стал ходить по вторникам в школуна сборы.
Собрались, как всегда, в пионерской комнате. Ребят пришло немного: Олег, Хаким, Нойка, Митя Попов… Начали поздно, потому что долго ждали Лину. Она теперь очень важная — работает на военном заводе. А что она там делает — не говорит, потому что это считается «военная тайна».
Наконец она пришла, запыхавшаяся, усталая.
— Ребята, — сказала она, переводя дух, — вы меня извините, а только раньше я ну никак не могла. Срочное задание было, и вся наша комсомольская бригада задержалась…
— А какое задание? — не утерпел Нойка.
Олег повернулся к нему:
— Так тебе сразу и выложи какое!
— А почему не сказать? — не унимался Нойка. — Что мы, фашисты, что ли!
— Нойка, зачем ты глупости говоришь! — сказала Лина. — Не полагается, и всё. Считай, что мы игрушки делаем.
Она достала из кармана синей замасленной спецовки красный галстук, расправила его, повязала и сразу стала красивей. Красный цвет очень шёл к её смуглому лицу, тёмным глазам и толстым чёрным косам.
Потом она подошла к шкафу, вделанному в стену, достала тетрадку с аккуратной надписью «Дневник тимуровской дружины» и торжественным голосом сказала:
— Тимуровский сбор объявляю открытым! — И простым, всегдашним голосом добавила: — Ну, ребята, рассказывайте…
Ребята молча сидели за длинным
— Что ж вы? — сказала Лина.
Наконец поднял руку Хаким — невысокий мальчик с пухлым белым лицом и узкими чёрными глазами:
— Давайте я, что ли. Я был в госпитале, писал там письма. Только они сначала мало говорили: «Поклон Авдотье Ивановне да поклон Настасье Степановне» — и больше ничего. Я им сказал: «А вы больше говорите, чтобы на родине больше было что читать». Тогда они стали много говорить. Я длинные письма писал.
— Сколько же ты написал? — спросила Лина.
— Да я не считал. Много. Целый день писал. Даже пальцы заболели!
Хаким пошевелил измазанными в чернилах пальцами.
— Молодец, Хакимка! Садись.
Липа записала в тетрадку: «Атабеков Хаким писал письма в госпитале».
Тут вскочил худенький Нойка, которого все зовут «Ной-не-ной»:
— Теперь я! Можно, Линочка? Я устроил малышовый культпоход. Я собрал детей у нас во дворе, ну там всякую дошкольную мелочь, и повёл их в кино.
Олег махнул рукой:
— В кино — это не работа!
— Как «не работа»? — обиделся Нойка. — Пошёл бы сам, узнал бы, какая это «не работа»! Если они всё время разбегаются, как цыплята всё равно.
— Ладно, Ной, не ной! — улыбнулась Лина. — Сколько же ребят ты водил?
— Это я знаю, потому что я их всё время пересчитывал. А потом по счёту сдавал мамам. Восемь мальчиков, семь девчонок. Насилу всех привёл!
— Отлично, Нойка!
Лина записала: «Каневский Ной водил малышей в кино».
— Кто ещё?
Высокий молчаливый Олег не спеша поднялся, посмотрел на Лину светлыми спокойными глазами и сказал:
— У нас в доме одна соседка заболела… Воспалением. Ну, я за ней присматривал немного, а то она одинокая. В поликлинику сходил, в аптеку…
— А как она сейчас? — спросила Лина.
— Ничего, поправляется. У неё кризис был. Он ей сразу помог.
Лина послюнявила карандаш и записала: «Сургучёв Олег ухаживал за больной».
— Кто теперь? Миша, ты?
Миша встал и по привычке потрогал чёлку на лбу:
— Я тоже был в госпитале. Только я не письма. Я им стихи читал. Лермонтова, Маяковского… Они любят. «Ещё!» — кричали.
— Это ты мастер, знаю, — сказала Лина. — Всё?
— Да вот ещё… — замялся Миша. — Только…
— Только что?
— Да ерунда… Ну, там у нас возле дома разрыто, яма такая, и я вечером стоял с фонариком и светил. Кому надо переходить…
— Светить — это не работа, — опять махнул рукой Олег.
— Нет, почему? — сказала Лина. — Очень даже работа. Вот мы её и запишем.
Она записала: «Денисьев Миша светил фонариком».
— Митя, а ты что скажешь?
Толстый, курносый увалень Митя Попов рассказал о том, как он собирал всё железное. Больше всего банки из-под консервов.