Рассказы и сказки (1968)

Катаев Валентин Петрович

– Да здравствуют товарищи юнкера!

Мы проходили по сырым смрадным улицам, где ютится еврейская беднота, и наш оркестр, как мухи кусок сахара, облепляли грязные, нечесаные, каплоухие ребята. Старые седые евреи с пейсами снимали шапки, и беременные еврейки складывали руки на огромных животах, улыбались, и по щекам их катились слезы. Впереди меня шел батальонный командир, и я все время видел перед собой его вогнутую могучую спину и залитые грязью сапоги. Какая-то молодая еврейка, румяная и полногрудая, подобрав до колен юбку, побежала, разбрызгивая лужи,

за нами, догнала батальонного командира, уцепилась за рукав шинели и, завизжав: "Уй, херувим", попыталась его поцеловать. Батальонный командир, не меняя шага, покосился на нее испуганно через пенсне и сделал отстраняющий жест рукой. Юнкера засмеялись, и я видел, как у еврейки блеснули глаза пьяным солнечным восторгом. Мы играли без конца марсельезу, и я уже не боялся, что собьюсь, и даже изредка говорил музыкантам:

– Не спешите. Реже.

Тощий юнкер сверкал своими тарелками и улыбался. Все были как на облаках.

В училище вернулись мы к обеду, уставшие от солнца, от воздуха и от толпы. После солнца и ярких красок в здании было прохладно, темно, пахло солдатским сукном и щами. Репетиция по администрации была отменена, и мы все время до ночи просидели у себя в классе и говорили. Говорили мы о близком выпуске, о свободе, о женщинах, о политике, и даже кто-то рассказывал анекдоты "для некурящих", и все смеялись. Мы были полны радости, и нервы у нас были взвинчены. А когда я ложился спать, Журавлев сказал:

– Вот видите, Петров, я же вам говорил, что барабан ведет за собой весь оркестр.

– А вы знаете, господа, что если не считать воскресений и завтрашнего дня, то до выпуска осталось две недели, - сказал кто-то мечтательно.

– Прекратите разговоры, - сердито сказал дневальный.

Я укрылся с головой и не мог сомкнуть глаз - до того много мыслей и впечатлений стучалось у меня в голове. Казалось, что голова от них распухла. Я решительно не мог заснуть.

– Журавлев, вы спите?

– Нет. Не могу.

– Слушайте, Журавлев, правда, я был великолепен сегодня с барабаном?

– Великолепны. Если бы по справедливости, то вам надо идти в воскресенье на два лишних часа в отпуск.

– Прекратите разговоры, - рявкнул дневальный.

"На что мне два лишних часа отпуска, - подумал я. - Зиночка?"

Но в эту минуту я меньше всего думал о ней.

Ночью мне снилась какая-то чепуха, похожая на бред, от которой болела голова. Утром Журавлев, натягивая сапоги и зевая во весь рот, сказал:

– Вот видите, Петров, я же вам говорил, что барабан ведет за собой весь оркестр. А вы не верили.

Потом вспомнил и добавил:

– Впрочем, я вам, кажется, это вчера говорил.

– А нам, господа, до выпуска, если не считать воскресений и завтрашнего дня, - две недели, - сказал кто-то.

– Ну, быстро застилать койки! - закричал дневальный. - А то сегодня дежурный поручик Лаврищин. Первое революционное офицерство, до сигнала пять минут.

1917

В ВОСКРЕСЕНЬЕ

Писатель Воронов снял мягкую фетровую

шляпу, вытер носовым платком вспотевший лоб и вошел в почтовую контору. В большой скучной комнате был беспорядок, - очевидно, только что кончили белить стены, и теперь грудастая, толстая баба, подоткнув юбку и шлепая босыми ногами, мыла пол. Сыро и прохладно пахло известью, мылом и сургучом. В мокрых досках пола, как в зеркалах, отражались раскрытые окошки, за которыми зеленела молодая листва и синело небо.

– Здравствуйте, Игнатий Иванович, - сказал Воронов, подходя к деревянной решетке.

За решеткой сидел чиновник с желтым лицом и прокуренными усами. Увидев писателя, он улыбнулся и, протягивая в окошечко руку за бандеролью, сказал:

– А, Николай Николаевич! Милости просим. Давненько к нам не заглядывали. Вам тут недавно было заказное письмо. Из редакции журнала "Вестник Европы". Получили-с?

– Получил, получил, - ответил Воронов, кладя шляпу на прилавок и садясь на стул возле окошечка. - Получил, как же. Мерси.

Он помолчал.

– Взгляните, Игнатий Иванович, какова весна-то! А? Начало апреля, а уже все зелено, все цветет. И солнце цветет, и море цветет... Ну, прямо волшебство какое-то, - сказал он, с удовольствием произнося слово "волшебство", не вполне обычное в почтовой конторе, - изумительная весна. И жарко. Вот, пока дошел к вам в контору, весь лоб вспотел. Ух! Ну, как живете-можете?

– Да ничего, спасибо. Вот видите, немножко приводимся в порядок к пасхе. А в общем, живем скучновато, тихо. Дачников еще нет, работы немного. А так ничего, слава богу. А вы как, Николай Николаевич? Романчик принесли, покосился он на рукопись. - Опять небось в "Современный мир"?

– Увы, не роман. Так, пустяки: два рассказа в "Ниву".

– В "Ниву"-с? Пожалуйте-ка их сюда. Вам, конечно, заказной бандеролью?

– Заказной, заказной, - сказал писатель, подавая чиновнику пакет.

– Традиционно-с? - засмеялся чиновник.

– Традиционно-с, - подтвердил писатель.

Пока Игнатий Иванович взвешивал аккуратный пакет на весах, меняя на чашках ладные медные гирьки, приклеивал разноцветные марки с двуглавыми орлами и со стуком ставил печати, Воронов обмахивался платочком и, откинувшись на спинку стула, думал о том, что хорошо бы описать эту самую почтовую контору и бабу, которая, заголив белые икры, моет пол грифельно-серой тряпкой, и мокрый запах побелки, и приморскую весну, и чиновника Игнатия Ивановича, и яркие, горячие подоконники, по которым ползали слабые мухи.

– С вас сорок две копеечки, - сказал почтовый чиновник, - маловато-с. А в прошлый раз за роман пришлось вам заплатить полтора рубля с копейками. Солидный был роман. Внушительный.

Воронов улыбнулся.

– Порядочный получился.

– Получите расписочку, - сказал чиновник, протягивая в окошечко полоску квитанции.

– Спасибо. Вот вам полтинник.

– Давайте его сюда, полтинничек этот самый, мы его сейчас разменяем. Прошу получить сдачи восемь копеечек. Потрудитесь проверить.