Рассказы и сказки (1968)
Шрифт:
Север и юг вечны.
Она подбрасывает в печку поленце.
Недаром я так боялся этой проклятой печки, о которой знал лишь из письма. Написавший - печка, написал - огонь, уничтожающий написанное. Вчера - это цитата, сегодня - календарь, закручивающийся огненной стружкой в Москве, в Мыльниковой переулке, в кирпичной грубой печке, а завтра железная печка в Киеве.
– Кстати, о печке. Вот ваши письма.
Их четыре, они всегда со мной. Два - любимые, старые. Два - новые, в цветных отвратительных конвертах, лживые и колеблющиеся. Кроме того, случайная записка и вязаная перчатка с левой ее руки, которую
– Возьмите свои игрушки и отдайте мне мои.
Она, не глядя, вытягивает ящик стола.
Заслонка открывается, как затвор гаубицы, и глотает пачки заряда, огонь гудит в колене трубы. Она опускает ресницы.
Ну, вот и все.
– А теперь ты покажешь мне город. Ведь ты знаешь толк в этих исторических вещах. Даты и стили - твоя стихия.
(Какая пустота.)
– Мы поедем в пещеры.
У нее новая бархатная шапочка. Лучше, чем та, которая была в Москве, но она чужая. Лошадь рвет с места в карьер, меховая полсть привязывает нас друг к другу. Мелкая пороша налипает на ее ресницы, отчего лицо делается розовым и милым.
(Вот это уже лишнее!)
Начинаются достопримечательности.
– Вот дом, где живет мой жених.
– Этот? Хороший дом. Он мне не мешает.
– Золотые ворота. Они относятся...
Садик, горка и на ней развалины, перетянутые крестообразными скрепами. Золотые ворота - это я уже когда-то видел и слышал. Да, ведь я был в детстве в Киеве!
– К тринадцатому или четырнадцатому веку. История их...
Тогда была жара, у меня шла из носу кровь и папа вез меня на пароход. Я держал в поднятой кверху руке ключ, и голова у меня была задрана, но углом глаза я поймал эти крестообразные скрепы.
– История их названия до сих пор не выяснена. Одни утверждают...
И слова "золотые ворота", сказанные отцом, навсегда сочетались с засохшей под носом кровью, любопытством и соломенным зноем какого-то купола, скользнувшего по полям шляпы.
– Это церковь пятнадцатого века...
Я - коротко:
– Взорвать!
Она смотрит на меня сбоку, сквозь порошу.
– Это музей, в котором...
– Все равно - взорвать!
Она улыбается.
– А что же не взорвать?
– Эту колючую проволоку в память "той" можно не взрывать. Этот сад, например, можно не взрывать. Летом в нем хорошо продавать мороженое.
– А еще что не взрывать?
– Еще на спине у извозчика, видите, шарик. Он висит на одной ниточке. Так близко. Его - пришить.
Лошадь кидает назад скрипучую дорогу, и колокольни лавры выходят навстречу белыми тихими монахами в ржавых скуфейках.
В пустоте и тишине монастырского двора по залежам снега монах, похожий на озорного солдата в поддевке и сапогах, провел нас к ближним пещерам. И ту картину Страшного суда, которая была написана на стене в сенях, у входа в пещеру против балконной двери, я тоже видел в детстве. В экземе и струпьях фресок трубили трубы грубо написанных архангелов и свиные рыла чертей лезли из тьмы.
Две тоненькие свечечки, купленные ею, загорелись сусальными червячками, опускаясь в дыру, где воздух был тяжел и неподвижен.
Все равно ничего не выйдет. Вне Москвы у нас нет никаких отношений, вне Москвы нет России и нет
Между прочим, церкви Печерской лавры завалены тьмой и византийским кудрявым золотом винограда. Шаги трещат плевками по плитам, а мне не страшно и хочется обедать.
Из дома монастырских служб два монаха выносят деревянную кровать. Их переселяют. Над дверью прибита вывеска красноармейской части и висит красный флаг. В стенах колоколен среди углов и архитектурных деталей темнеют свежеоштукатуренные пробоины партизанских снарядов, обведенные красной краской. Это - единственная память гражданской войны и оконченной революции. Это напоминает общелканные октябрьскими пулями карнизы моей комнаты в Москве.
Тиха украинская ночь. Синь снег. Высок тополь возле белой колокольни собора. Кудряв и заносчив припавший на окорока конь Богдана Хмельницкого, стрельнувшего в редкие звезды павлиньими перышками ямщицкой шапки. Подражание фальконеттовскому всаднику. Хорошо начищен оперный месяц над площадью.
– Прощай. Я тебя не люблю.
– Прощай.
– Тебе на юго-запад, мне на северо-восток.
Снег скрипит под расходящимися шагами.
Меня ждет Москва. Я не люблю и не хочу знать твоей Византии: мне нужно бороться, а не молиться. Мои предки с верховья Волги; может быть, они были ушкуйниками. А я разночинец, у меня нет быта и правил, нет семьи, нет ничего, кроме молодости, закаленной дочерна в пламени великого пятилетия. И я хочу быть американцем не меньше, чем Иван Иванович.
Так почему же я не могу заснуть? В номере тепло, пусто и темно. Где-то бьют часы и капает в ведро вода. Жар наполняет пульс короткими толчками. В пальцах и в ладонях двойное ощущение пуда и булавочной головки. Табак горек. Пустота незаполнима. И опять я припоминаю, что в детстве я лежал жаркой летней ночью в номере монастырской гостиницы. В темноте висел комар. В ладонях боролся пуд с булавочной головкой. Где-то пистолетной пружиной звонили часы, и по коридору торопились шаги монахов. Папа давал мне пить кислый монастырский квас, который пахнул кипарисом и олеографией. Мне было страшно. Кровать скрипела. Грубо написанные трубы Страшного суда, глиняные ноги архангелов, свиные рыла чертей и черные грешники наполняли углы, и лихорадка волокла по ресницам комариную паутину. Тогда я боялся бога и смерти.
Разве я знал тогда, что опять повторится в жизни, в Киеве, в темном номере эта борьба пустоты, пуда и булавочной головки.
После бессонной ночи, после безжалостного вокзала вагон-ресторан особенно удивителен и покоен. В нем великолепные окна. За салонными стеклами бежит белизна зимы, сливающаяся с белоснежными скатертями столиков. Рессоры легкими трамплинами бьют в подошвы, но это не мешает читать Франса, у которого на все непонятные вещи есть мудрая улыбка. Подогретое красное вино туманит голову, белизна скатерти и снега становится резче, и становятся понятнее фраки лакеев.