Рассказы и сказки
Шрифт:
Отбросил оператор одну раковину в сторону и поплыл дальше.
Так он искал целый час, но не смог увидеть ни одного осьминога.
«А говорили — их тут полно!» Оператор вздохнул, забросил за спину кинокамеру и повернул назад к берегу.
Плывёт. Под ним медленно движется дно. Вот и тот самый камень с пучком водорослей. Вот и раковина… Э-э, а кто это подтащил её назад к камню?
«Тут дело нечисто!»
Решил так оператор и нырнул ещё раз. Лёг на дно, приблизил маску к самому камню, заглянул под него. А камень-то приподнят! Под ним — щель.
Сунул человек руку под камень, а в щели что-то мягкое, скользкое, живое. Отдёрнул. Тогда из-под камня щупальце высунулось, обхватило горсть раковин и подвинуло их ближе к щели. Закрыло вход!
Тут человек и понял, что под камнем — осьминожий дом, а раковины остатки осьминожьих обедов и ужинов.
Перебрался оператор ко второму камню. И под ним — осьминог. К третьему — и там. Выгнал он одного, включил кинокамеру и поплыл следом за животным.
Удирает осьминог. Раздувает и сокращает тело, размахивает из стороны в сторону плетью-щупальцами. Человек — следом. Плывёт, камеру около глаз держит. Света над песчаным дном много, так и лучится песок, так и играет свет на голубоватом зыбком животном.
Хорошие получаются кадры!
Верно говорили — полно здесь осьминогов. Целый город.
Подбитая чайка
Мы с приятелем шли по берегу моря. Вдруг видим: впереди на гальке сидит крупная серая птица. Она сидела, тесно прижимаясь к камням и втянув голову в плечи, как человек, которому холодно. Увидя нас, птица привстала.
— Глянь-ка, подранок! — сказал мой приятель. — Давай поймаем?
Птица — это была чайка-моевка — сделала несколько неуклюжих прыжков и с размаху тяжело плюхнулась в воду. Я заметил, что, когда она прыгала, крыло её волочилось отдельно, сзади, как будто привязанное на верёвочке.
Чайка поплыла от берега. Она плыла, а серый лоскут крыла тянулся позади неё.
— Здорово ей саданули! — сказал приятель. — А ведь охота здесь запрещена!
Я промолчал. Чайка выплыла на солнечную дорожку и закачалась на ней изогнутой чёрной лодочкой.
Мы ушли. Мы вернулись в избушку к рыбакам-ненцам, у которых остановились на день-два.
— Чайка? С перебитым крылом? — переспросил меня Гриша Ардеев, один из рыбаков. — С весны ходит. Приезжий один ранил. Как человек или песец идут — она в воду. Косатка плывёт — она на берег. Лето выживет.
— А зимой?
Гриша не ответил.
На другой день мы отправились ловить чайку. Мы решили забрать её с собой в Ленинград. Я пошёл по берегу, а приятель, взяв у рыбаков лодку-карбас, поплыл следом.
Чайка была на месте. Только на этот раз она не сидела в камнях, а бродила у воды и выклёвывала из прелых водорослей рачков. Заметив меня, она сошла в воду, и, когда послышался скрип уключин, попробовала нырнуть. Сухое крыло, как поплавок, удержало
Скользя по круглым, обкатанным водою камням я поспешил к ней. Чайка завертела головой и тяжело побежала к подножию обрыва, который поднимался над галечным пляжем.
Крутая стена сырой глины шла вверх ровно, без уступов, и только кое-где из неё торчали кривые корни мёртвых деревьев.
Чайка стала карабкаться вверх. Я полез следом. Лез, лез. Как вдруг сырая глина подалась, оставляя за собой две блестящие канавки, я съехал вниз.
О берег стукнул носом карбас. Я повернулся к приятелю.
— Знаешь что? — сказал я ему. — Оставим её здесь. Как её везти, как кормить? Рыбы не напасёшься.
— Давай хотя бы поймаем её и отрежем сухое крыло. Всё ей легче будет.
— Давай.
Чайка сидела высоко под сухим чёрным корневищем и смотрела на нас красным раненым глазом.
Мы полезли вдвоём.
Я уже протянул руку, чтобы взять её, как вдруг чайка с криком вывалилась из укрытия и, ударяя живым крылом по глине, покатилась вниз.
Она дождалась, когда мы слезем, и снова вскарабкалась на обрыв. Ей было очень трудно: испачканное глиной крыло отяжелело, но птица упорно волочила его.
— Полезем ещё? — спросил я.
— Не поймать её нам! — сказал приятель.
Чаячий глаз, как огонёк, горел вверху. Распластав одно крыло, тесно прижимаясь грудью к земле, птица внимательно смотрела на нас.
— Разве ты не видишь? — сказал я. — Она лучше умрёт, но не пойдёт к нам в руки.
Мы стояли, задрав головы, и смотрели на чайку. Еще недавно это была прекрасная большая птица. Таких больших чаек я не видел нигде. Ей, наверное, ничего не стоило добывать большую рыбу и улетать каждую зиму в далёкие тёплые края.
Потом мы сели в карбас и медленно поплыли вдоль берега.
Был август — конец короткого полярного лета. Дело было на побережье Баренцева моря. Зима здесь наступает в октябре.
Два радиста
Служили на Охотском море два радиста. Один — на рыбачьем сейнере «Волна», второй — на грузовом пароходе «Пугачёв».
Рано утром садился радист «Пугачёва» за чёрный металлический ящик с блестящими ручками — радиостанцию, включал её и начинал передачу. Он нажимал пальцами то коротко, то длинно на медный рычажок — радиоключ, и в воздух летели то короткие, то длинные гудочки: пии-ии-пии-пи-пи…
И бывало, что радист «Волны» в это время надевал наушники, слышал сигналы и, привычно складывая их в буквы и слова, читал:
— «П-е-р-е-д-а-ю д-л-я в-а-с п-о-г-о-д-у…»
Потому что именно так радисты всего мира разговаривают друг с другом.
— Куда идёте?
— На Камчатку.
— А мы на Сахалин.
Вот и весь разговор.
Но однажды случилась беда. Сейнер наскочил в тумане на камни, пробил себе дно и стал тонуть.
Рыбаки бросились к насосам. Напрасно — холодная вода всё равно заполняла судно.