Рассказы-исследования
Шрифт:
Но – был ли у Эшлимана сын?.. «Был ли мальчик?»
В Харькове было прохладно. Пожалуй, слишком прохладно для сентября.
Осень – лучшее время в моем городе. Я говорю в моем, хотя покинула его давным-давно, в отрочестве. Но все же я здесь родилась и, возможно, прожила бы здесь всю свою жизнь. Наша разлука была насильственной – нас разлучила война. После войны я сюда уже не вернулась. Но, приезжая к друзьям, я всегда обостренно воспринимаю свой город, его неширокие старые улицы, дома с лепными карнизами, ложноклассическими портиками, львиными мордами.
Антон Павлович Чехов в одном из писем, присланных из Италии, когда он приехал туда впервые, пишет: «Рим похож в общем на Харьков». Не выносивший пафоса, зная, что от него ждут восторженных восклицаний, он хотел этой фразой приземлить
В этот раз я приехала сюда с дочерью. Она никогда здесь не бывала, и к новизне моих ощущений прибавилась еще новизна ее взгляда.
Мы разглядывали дома, и я многое замечала впервые – возлежащие вдоль верхних карнизов, словно в капелле Медичи, мраморные фигуры. Иронические улыбки сфинксов. Своеобразная архитектурная стилистика, и на многих домах, отличающихся благородством пропорций и формы, – мемориальная доска: «Дом сооружен (или построен) архитектором Бекетовым»…
– Это тот Бекетов, что построил весь Харьков? – спросили у нас, узнав, что мы идем к Бекетовым.
О своем приезде и желании повидаться я известила по телефону. Я позвонила вечером, надеясь, что Елена Алексеевна пригласит меня к себе на следующий день.
– Нет, нет, приходите сегодня, – услышала я в трубке не по-старчески властный голос – Завтра я лечу зубы… К тому же сейчас дома мой сын – может быть, потребуется его помощь…
Было ветрено, собирался дождь. Мы взяли зонтики и пешком направились на улицу Дарвина. Шли городским садом, где по случаю воскресенья бил цветной фонтан, напоминавший мне прежде воду с сиропом. Цветные прожектора освещали и толпу, придавая ей нечто карнавальное. После городского сада город показался пустынным и темным. На тихой улице Дарвина мы не без труда разглядели нужный нам номер. Это был старый особняк в два этажа, с мраморной лестницей. Мы поднялись на второй этаж, здесь, на входной двери, была медная дощечка «Академикъ Бекетовъ».
Мы оказались в большой, скорей пустынной, чем просторной комнате, гостиной, с круглым столом в центре и остатками старинной мебели по стенам и углам, в обществе Елены Алексеевны и ее сына Федора Семеновича. Прежде всего предстояло разобраться в родстве.
– У Христины Даниловны было шестеро детей, – говорила Елена Алексеевна, – четыре сына и две дочери, Анна и Христина. Я дочь Анны, которая в свое время вышла замуж за архитектора Бекетова. Таким образом, я прихожусь внучкой Христине Даниловне, а Бекетову – дочерью…
Это была небольшого роста с живым взглядом серых глаз пожилая женщина, слишком интеллигентная, чтобы к ней подходило слово дама, – в современном звучании этого слова есть некоторая манерность.
Я рассказала ей о найденном мною письме. Нет, никаких свидетельств о дальнейших встречах Чехова с Алчевской у нее нет. Елена Алексеевна даже не помнила, что они были знакомы…
– Федя, принеси книгу, – попросила она сына. – Там бы, наверное, что-нибудь было…
Федор Семенович, высокий, несколько сутулый человек. В его лице есть что-то детское, возможно, такое впечатление создает большой выпуклый лоб, – мы уже знаем от Елены Алексеевны, что он математик и работает в Институте низких температур. Вскоре Федор Семенович вернулся с увесистым томом. На суперобложке я прочла: «X. Д. Алчевская. Передуманное и пережитое. Дневники, письма, воспоминания».
Книга вышла в Москве в 1912 году в типографии Сытина. Мы тут же посмотрели содержание – «Встречи: Ф. М. Достоевский. И. С. Тургенев. Л. Толстой. Глеб Успенский». И ни слова о Чехове. Лишь потом, в Москве, изучив подробно воспоминания Алчевской, я поняла, почему встреча с Чеховым не описана ею. Потому что это была именно встреча, за которой не последовало длительного общения. Праздник – так называет Алчевская это событие в своем письме: «Вчера и на моей улице был праздник!»… Так она пишет в письме к Марье Николаевне.
Я спросила, кто бы это мог быть. Елена Алексеевна задумалась.
– Видите ли, – сказала она, – их было несколько. Но, судя по тому, что вы рассказали, это Марья Николаевна Салтыкова… Федя, принеси Адрес, который Христине Даниловне преподнесли к пятидесятилетию ее деятельности… Там есть фамилии
Федор Семенович принес большую папку с Адресом, где среди учителей, подписавших его, мы сразу нашли Марью Николаевну Салтыкову.
– Скорей всего, это она. Мне известно, что они близко дружили, несмотря на разницу в возрасте, – Христина Даниловна была много старше Марьи Николаевны…
– А Клавдия Николаевна? Та, которая сообщила Алчевской о том, что Мария Николаевна была больна… Она, должно быть, сестра Марьи Николаевны?
– Нет, это невестка Алчевской, жена Николая… Она тоже работала в школе. Все близкие Христины Даниловны были так или иначе связаны со школой, привлечены ею к школьному делу…
Предстояло еще спросить о любовной истории Алчевской, пережитой ею в Ялте. Я колебалась, не зная, удобно ли задать подобный вопрос внучке? Но поскольку внучка сама была уже бабушка, – две прелестные девочки, русая и черноволосая, выглянули из-за двери и скрылись, – я рискнула. Глаза Елены Алексеевны гневно расширились.
– Этого быть не могло!.. Христина Даниловна очень любила своего мужа…
– Но там упоминается какой-то А. К., который огорчил ее тем, что не сможет приехать в день ее рождения?
«…а между тем сердце не мирится с этим, и я плачу, плачу целый день…»
– А. К.? – Гнев сменился удивлением. – Это муж Христины Даниловны, Алексей Кириллович!.. Во всех письмах и дневниках она называет его сокращенно – А. К. Вам известно, как он погиб?..
От матери я уже знала трагедию семьи Алчевских. Знала, что муж Христины Даниловны, банкир, глава акционерного общества, обанкротившись, бросился под поезд. Это было громкое дело – на всю Россию, но мама знала об этом смутно, с чужих слов, потому что произошло это не то в самый год ее рождения, не то год спустя…
– Об этом есть у Ворошилова, – сказал Федор Семенович и принес из соседней комнаты сентябрьский номер «Октября» за шестьдесят седьмой год. Открывали журнал «Рассказы о жизни», написанные Климентом Ефремовичем Ворошиловым.
Там говорилось о судьбе Алчевского, основателя земельного и торгового банков в Харькове, и о заводе ДЮМО, [3] где работал в пору своей юности легендарный в будущем слесарь Клим.
«…в царской России начался уже острый экономический кризис, достигший наибольшей силы в 1900–1903 годах. Повсюду производство свертывалось, и в этом бушующем океане экономического кризиса завод ДЮМО был одно время как бы островком. Здесь еще продолжали плавить чугун и сталь, выпускать разносортный прокат. (…) На территории росли груды чугунных отливок и металлических изделий… Но рабочих не увольняли, и именно поэтому здесь не чувствовались в полной мере те бедствия, которые уже свирепствовали по всей империи.
Это странное в условиях экономического спада явление было связано с деятельностью А. К. Алчевского, который хотел противостоять стихии кризиса и, видимо, в какой-то мере облегчить положение рабочих.
Находясь под сильным влиянием своей прогрессивно настроенной жены Христины Даниловны, Алексей Кириллович Алчевский проявлял либеральные наклонности. Но его финансовые ресурсы иссякли, и он оказался накануне банкротства.
Ходили слухи, что в связи с этим Алчевский решил обратиться к самому Николаю II и выехал в Петербург. Рассказывали, что там он беседовал с министром финансов Витте, и царедворец докладывал „его величеству“ о просьбе Алчевского выделить ему кредит в несколько миллионов рублей. Николай II якобы разрешил ассигнование лишь трети от этой суммы, что не устраивало Алчевского. Он попросил Витте еще раз обратиться к царю, но тот ответил решительным отказом, и тогда Алчевский, выехав в мае 1901 года из Петербурга, бросился под колеса поезда. В память об этом человеке железнодорожная станция Юрьевка и раскинувшийся вокруг нее город впоследствии и получили наименование „Алчевск“ и долгое время сохраняли это наименование».
3
Донецко-Юрьевское металлургическое общество. (От автора.)