Рассказы о диковинках
Шрифт:
Как только с ним заговаривали о его работе и особенно как только его самого просили рассказать о ней, он терял самообладание… Он просто был неукротимый, до раздражительности откровенный поэт, которого противоречия доводили до крайности, и который столько же был неспособен скрывать свои мнения, как и принимать чужие… Он не умел себя укрощать, и потому его жизнь растеклась и растаяла так же, как его поэзия… Никакие успехи не смягчали его гордости; бесчисленные неудачи не могли никогда его образумить… Славе его недоставало только Рима и Тита Ливия…
От русского поэта у него было только одно качество – лень… Как всякий заядлый лентяй, он пуще всего любил
Со скуки мы подружились…
Он любил книги, но только не тех писателей, у кого была рука настоящего мастера, а тех, кто набил себе руку… Он всегда говорил, что своих советов слушаться не будет, потому что знает им цену… Он учил меня, что спокойствие – это только способность быть ко всему на свете готовым… Мне его мысли показались настолько нелепыми, а изложение настолько высокопарным, что я тотчас подумал о писательстве и спросил, почему он всё это не напишет… и сохранит для потомства, которое, конечно, благодарнее современников, завистливых, строгих и вовсе неспособных ценить дарования…
Всё время приходится выбирать между здоровьем и благоразумием с одной стороны и духовными радостями – с другой… Когда я анализировал собственные поступки, у меня являлась мысль, что интеллектуальные натуры менее других способны противостоять страстям, когда эти страсти просыпаются в них, и это, вероятно, объясняется тем, что у таких людей нормальная связь между действием и мыслью нарушена… Каждый, к кому я приходил наниматься на работу, сразу видел, что в действительности мне было плевать, получу я её или нет… Если я научусь расставлять словесные ловушки, то это избавит мои ноги от напрасного хождения… И может статься, что я удовольствуюсь подражанием только Амади-су, который без всяких вредных сумасбродств, одними лишь своими слезами и чувствами, стяжал себе такую славу…
Я лёг в постель. Сердце, душа, всё во мне превратилось в какой-то пчелиный рой, жужжащий, жалящий и беспокойный; я спал недолго и часто вскакивал во сне… Казалось бы, здравый смысл подсказывает, что нынче, когда эпоха расцвета человеческого гения клонится к закату, людям следует как можно больше читать и как можно меньше писать, но… область полномочий здравого смысла в жизни до смешного мала… поэтому люди читают мало, а пишут очень много…
Надобно, чтобы наперёд ты сам себя уверил, что ты великий муж, потом смело возвести об этом: одни по рассеянности, другие по лени поверят тебе, а когда и очнутся, то дело уже сделано, законность твоих притязаний всеми признана… Эти мечты напоминали мне, что раз я хочу быть писателем, то пора решить, о чём писать… Что касается самой книги, то, по правде говоря, я ещё не написал ни строчки. Но я уже много над ней поработал. Каждый день я беспрестанно думаю о ней…
Так я построил для себя мир, довольно причудливый и странный… Теперь моему падению рукоплескали, считая, что такова моя манера развлекаться… Некоторые осудили мой метод; а те, кто хвалил меня, поняли меня ещё меньше, чем все другие… Быть может, это так и нужно; но чему же тут радоваться?..
Ну вот и вся моя литературная деятельность. Разве что безмездно письма по редакциям рассылаю, за моею полною подписью. Всё увещания и советы даю, критикую и путь указую. В одну редакцию, на прошлой неделе, сороковое
Но всё же, по возможности, мы должны стремиться пробудить у этих болванов жажду подлинных знаний.
Направление движения
Всё это нарастает постепенно. Ты начинаешь разговаривать сам с собой. Потом – пить в одиночестве. Потом – дрочить, даже когда есть возможность поехать или призвать. И когда приходит время философических бесед с телевизором, ты понимаешь, что адекватные реакции не вечны и нужно срочно пить транки.
После транков прекрасно спишь и рот открываешь только для того, чтобы почистить зубы. Искренность, дружелюбие, чувство приязни… Три основополагающих слова уже сказаны миру. Мир – понял, не понял, но отвернулся. Это только тебе кажется, что оскорблённо.
Транки великолепны и сами по себе, но сочетание с алкоголем делает их неотразимыми. Золотые сны о золотой стране: кусок того, кусок сего, границы размыты, всё зыбко, отчётлив только фон: вечное, безапелляционное великолепие. Сны, страны, безобразная земля. Где поставить ударение? Да какая разница.
До чего всё просто, но как обидно: простое полюбил только потому, что когда-то в начале карьеры слишком любил сложное. В начале карьеры всё это было – текучее, струящееся, красивое, невразумительное, упоительное, – нет чтобы сказать: дождь идёт, часы идут, жизнь проходит. Самые скудные слова прикрывают самые пышные чувства.
Я рассматриваю свой глобус. Мечты плывут разноцветными пятнами: где-то там есть влажные побережья, тучные равнины, пустынные плоскогорья, мозаика ландшафтов, столбовые дороги цивилизации, единственный в мире жёлтый, коричневый обрыв над невидимым морем. Он пуст, на нём есть место для белого дома с колоннами, но никакого дома там никогда не будет.
Часовые пояса. Ненаучное движение солнца по небу. Между Москвой и Камчаткой девять часов и десять тысяч километров. Между Камчаткой и Аляской шестьсот километров и двадцать четыре часа. Что за дела, откуда они берутся, эти лишние часы на такое скромное число километров. Что-то там пролегает, через Берингов пролив. Сколько раз мне объясняли – я всё равно ничего не понял. Вот она, реальность – всё та же самая условность. Километры всё же менее условны, чем время. Они думают, я прикалываюсь.
В текущей жизни обходишься тремя основополагающими словами. В жизни химер также присутствует устоявшийся набор слов: блеск, печаль, томный, героический, строгий. Ну ещё, конечно, нежный. Любимый эпитет и, поверьте, всеобъемлющий – и к закату можно прилепить, и к человеку, и к дыханию оттепели. У людей, закатов и оттепелей столько общего; главное, смотреть на них под правильным углом. С единственно верной моей точки зрения. Георгий Иванов тоже очень любил это слово. Как же когда-то чувствовали негу – а потом всё, конец. Чувство умерло, эпитет остался. Могила не осталась безымянной. Вот и носишь к ней цветы, до одурения.
Не хотелось мне писать о Георгии Иванове. Я бы лучше, знаете, о балетной пачке, заначке и даме с жевачкой. О чем-то таком, условно живом и безусловно положительном. Что может быть увлекательнее простой, скудной, размеренной жизни – если смотреть на неё со стороны. Богачи, которые обладают, не зная, всей роскошью мира и чувствуют себя обделёнными; их прелестная тоска по какой-нибудь блестящей дешёвке. И страх: жидкий или густой, животворный – содержимое вен жизни. Но, значит, Георгий Иванов.