Рассказы о Маплах
Шрифт:
— Нет, не мог. Ты превратила это в дело чести. Для меня это была сексуальная реабилитация.
— Опять ты за свое?
— «Пока восточногерманцы не уедут в свою Восточногерманию, люксембуржцы обратно в Люксембургию…»
— Пожалуйста, прекрати!
Но оказалось, что это ему не под силу, и даже дома, когда она уложила его в постель, он на глазах у испуганных детей продолжал кривляться:
— Вот и ладушки, велика важность, всех-то дел — двусторонняя пневмония, главное не дрейфить, и хл'oпок будет собран…
— Дети не знают, что подумать.
— А вы не обращайте внимания на старого черного папку, ребятишки, пусть он раскинет свои косточки на арбузной грядке, дайте своему старику отдохнуть на родной плантации… Вот где красотища!
— Просто у папы простуда, — объяснила
— Он умрет? — спросила Бин и расплакалась.
— Не повезло — так не повезло, злой дух задел черного папку крылом. Похороните его так, чтобы добрые ангелы пели над ним среди банановых листьев и хлопковых полей… Шутка ли, может, даже белые в Большом доме прольют слезу-другую… — Он почти рыдал в тепле и уюте постели, словно в муках производил на свет этот бубнящий голос, требовавший из угнетенных глубин, чтобы ему вняли… А тем временем в окно заглянуло солнце, умытое небо голубело после дождя. В своей жаркой постели Ричард ворчал себе под нос что-то бессвязное, а один раз даже выкрикнул: — Мисси, мисси, уж не убивайтесь вы так, глаза старика Тома еще увидят рассвет!
Но Джоан уже была внизу и что-то говорила в телефонную трубку твердым голосом.
Металлический привкус
У металла, собственно, нет вкуса; его присутствие во рту ощущается, так сказать, дисциплинарно, как приказ «отставить!» всем остальным привкусам. Когда Ричард Мапл, устав за годы от приступов зубной боли, от обломков во рту и периодических удалений, решился на коронки и на мосты, во рту стало холодно от золота, зубы приобрели ровный вид, все дыры и сколы ушли в прошлое, а ведь они служили языку зеркалом самопознания. В пятницу, после окончательной заливки цементом, он отправился на небольшую вечеринку. Какие напитки он там ни пил, все они были примерно на один вкус, и он чувствовал себя то не совсем самим собой (от его настоящих зубов остались одни остовы), то, наоборот, выросшим над собой прежним. Особенное ощущение во всем черепе при каждом смыкании челюстей — чем не новая ясность мыслей после религиозного посвящения? Он видел участников вечеринки с небывалой остротой, как будто его глаза превратились в камеры с профессиональной фокусировкой. Он мог разглядеть за раз только одного человека и фокусировался не столько на своей жене Джоан, сколько на Элеонор Деннис, длинноногой супруге брокера по муниципальным облигациям.
Оригинальность Элеонор частично проистекала из того юридического факта, что они с мужем «расстались». Произошло это недавно, и его отсутствие на вечеринке бросалось в глаза. За свою жизнь, которую она сама описывала как серию чудесных спасений от верной гибели, Элеонор развила вполне бесстыдную светскую манеру превращать свою личную катастрофу в предмет коллективного зубоскальства. Но в этот раз ее возбуждение имело несколько ущербное воплощение. Она ловила воображаемое эхо и все время то так, то сяк скрещивала ноги. Ноги у нее были красивые, выразительные и такие длинные, что после полуночи, когда пошли салонные игры, она умудрилась достать в прыжке каблуком до верхней перекладины дверного косяка. Хозяин дома демонстрировал умение удерживать на лбу стакан воды, Ричард стоял на голове. Простоял он недолго и шлепнулся, но спьяну не ушибся, только лязгнули, как насмешка над его неуклюжестью, его новые металлические зубы. Он бы предпочел исчезнуть, он презирал себя за то, что превратился в воплощение пористой эрозии — весь, не считая звездочек в голове, этого невозмутимого созвездия в зените его медленного кружения…
Подошла жена, неся над ним свое чистое и смиренное, как циферблат, лицо. Пора было разъезжаться по домам. Элеонор требовалось подвезти. Они трое плюс хозяйка в огромных серьгах и юбке-брюках, залитой кофе, вышли за дверь и там приняли в лицо вьюгу. Насколько хватало глаз, в свистящей лавандовой ночи несся неумолимый снег.
— Да благословит всех нас Бог! — подал голос Ричард.
Хозяйка предложила, чтобы за руль села Джоан. Ричард чмокнул ее в щеку, ощутив металл ее серег, и залез за руль сам. У него был новенький «шевроле-корвэйр», и он ни за что не дал бы управлять машиной кому-либо другому. Джоан с кряхтеньем заползла
В выпуклой темноте, при слабом зеленом свете спидометра, Элеонор, щедро демонстрируя колено, завела долгий рассказ о муже, с которым разъехалась.
— Вы так уютно устроились, что не представляете, на что способны мужчины! Я сама этого не знала. Я не хочу выглядеть неблагодарной, девять лет все было более или менее, и мне бы в голову не пришло наказывать его назначением часов для посещения детей, как делают некоторые женщины. Но что он за человек! Знаете, что он посмел сказать мне? Что с другой женщиной он иногда закрывает глаза и представляет, будто это я!
— Иногда, — повторил за ней Ричард.
Жена у него за спиной сказала:
— Дорогой, ты помнишь, что на дороге скользко?
— Это отражение фар, — отозвался он.
Элеонор закинула ногу на ногу, потом поменяла ноги. В интимном зеленом свете блеснула ее ляжка.
— А эти его поездки! — не унималась она. — Я недоумевала, как один и тот же город может все выпускать и выпускать облигации, уже сочувствовала мэру и ждала банкротства. Оглядываюсь на себя тогдашнюю и понимаю, какая я была добрая, как не видела ничего, кроме детей и дома, все время висела на телефоне — то с подрядчиком, то с водопроводчиком, то с газовой компанией, заботилась, чтобы ко Дню благодарения, когда заявится его дура мамаша, у нас была новая кухня. Раз в день точила нож для разделки мяса, представляете? Слава богу, эта фаза моей жизни теперь позади. Я навестила его мамашу, — наверное, из сочувствия, — а она злобно спрашивает меня, что я сделала с ее мальчиком! В общем, мы с детьми жевали бутерброды с тунцом, и это был первый День благодарения, которым я наслаждалась, даю вам слово!
— Я всегда долго ищу у индейки второй сустав, — сказал ей Ричард.
— Дорогой, ты знаешь, что впереди ужасный изгиб дороги? — тревожно спросила Джоан.
— Вы бы видели, как индейку разделывает мой тесть. Щелк, щелк, щелк! Кровь в жилах стынет!
— А что этот негодяй устроил на мой день рождения! — Элеонор случайно пнула ногой отопитель. — Сидит со своей куколкой в ресторане и сообщает мне по телефону — нет, мужчины совершенно невозможны! — что заказал на десерт торт. В мою честь! Когда он во всем сознался, чуть мир не рухнул, но я только смеялась. Спросила, заказал ли он на торт свечку. Он ответил, что хотел, но не решился.
Смех Ричарда повис в машине, вписывавшейся в поворот. Посередине ветрового стекла появился темный вертикальный штрих, он попытался от него избавиться, но автомобиль остался нечувствителен к повороту рулевого колеса, его, наоборот, тянуло как магнитом к телефонному столбу, который отказывался покидать середину ветрового стекла и стремительно увеличивался в размерах. В свете фар к машине рванулись зазубрины на столбе, оставленные зажимами монтера, и сразу после этого раздался глухой удар, удивительно недвусмысленный, учитывая, как буднично все произошло. Ричард почувствовал резкий отказ своего двигательного аппарата, почти услышал крик «нет!» и понял, при всем своем ватном безразличии, что случилось нечто, о чем в иной инкарнации он бы очень пожалел.
— Ничтожество! — сказал у него над ухом голос Джоан. — Это же твоя ненаглядная новая машина! Элеонор, вы живы? Вы живы? — повысила она голос, словно делала выговор.
Пассажирка смущенно хихикнула:
— Все в порядке, только ноги что-то не двигаются…
Ветровое стекло над ее головой превратилось в паутину света, во взорвавшуюся звезду.
Радио, то ли все это время работавшее, то ли включившееся само по себе, транслировало спокойную, задумчивую музыку оттуда, где нет счета времени. Ричард опознал сонату Генделя для гобоя. Он обратил внимание на несильную боль в коленях. Элеонор сползла вперед, как будто не могла расплести скрещенные ноги, и потрясенно скулила.