Рассказы о пластунах
Шрифт:
— А гранатку положи пока, сестрица. Вот тут, на порожек… Положи, положи…
Галина положила гранату на порог, медленно и нерешительно отвела от нее руку, но тотчас, виновато взглянув на пластуна, опять схватила ее.
— Она не тяжелая, — будто оправдываясь, шепнула девушка.
И казак, поняв ее состояние, не настаивал.
Так и не выпуская гранату из руки, Галина подошла к сержанту и опустилась рядом с ним на одно колено. Он благодарно взглянул на девушку, а она ласково зашептала:
— Ничего, их сейчас отгонят, ты лежи спокойно, — и провела рукой по его волосам и по небритой
По крыше подвала опять кто-то пробежал. И опять все долгим взглядом посмотрели на перекрытие.
Несколько минут снаружи стояла мучительная тишина. И в подвале все сидели тихо, стараясь дышать неслышно. Галина первая не выдержала этой тишины, встала и на цыпочках двинулась к лестнице, намереваясь подняться к дверям и послушать, что же там, наверху, происходит. Но пластун с автоматом остановил ее и рукой показал — садись, мол, садись.
И вдруг тишину разорвали частые выстрелы. Они густо трещали справа, потом прямо у дверей подвала неистово забил автомат и так же неожиданно, как заработал, умолк.
Стрельба стала удаляться.
В это время в двери подвала громко застучали.
Галина вскочила, переглянулась с лейтенантом и застыла на месте. Казак с автоматом посмотрел на нее, погрозил пальцем и, отвернувшись, пригнулся к автомату.
В двери еще постучали, на этот раз громче и настойчивее. Вслед за стуком раздался голос Ивана Плетнева:
— Галина! Живые вы там? Открой.
— Свои, — сказал пластун, опуская автомат.
Галина птицей пролетела мимо него к дверям и отодвинула засов. Дверь открылась, и в подвале стало светло. Парторг шагнул на лестницу.
— Все в порядке? — спросил он.
— В порядке, — оказала Галина и посмотрела на гранату, которую все еще держала в руке.
Плетнев спустился к раненым, а она села прямо на пороге и, положив рядом гранату, стала сжимать и разжимать занемевшие пальцы. Потом привычно потянулась к затылку, вытащила, из развернувшейся прически шпильки и, держа их чуть вздрагивающими губами, ловко закрутила волосы.
Вскоре подошла санитарная подвода, и раненых стали выносить из подвала. Лейтенант приказал санитарам забрать сначала сержанта и пластуна с перебинтованной ногой. Бабенко выносили последним. У входа в подвал лицом вниз лежал убитый гитлеровский автоматчик. Лейтенант безразлично посмотрел на него и отвернулся. Рядом с носилками шла медсестра.
— Галина! — сказал Бабенко.
Она посмотрела на него суровыми глазами.
— Прости меня, — лейтенант здоровой рукой поймал ее руку и сжал, как мог, крепко. Она кивнула головой и чуть заметно улыбнулась.
Впереди идущий санитар споткнулся и тряхнул носилки.
— Осторожно, — строго сказала Галина, — не дрова несете, — и еще раз посмотрела на лейтенанта, пряча в уголках губ улыбку.
МЕЧТАТЕЛЬ
Когда в политотделе собирались комсорги, самым невидным среди них был Семен Давин. Помощник начальника политотдела по комсомолу Евгений Валивач в красном бешмете, Володя
— Мечтатель, — говорили о нем товарищи.
До службы в армии Давин работал счетоводом. А хотелось ему стать писателем, и по вечерам он писал роман из жизни революционеров. Главным действующим лицом в романе был молодой революционер, влюбленный в дочь капиталиста. Девушка отвечала ему взаимностью, но ее родители хотели, чтобы он перешел в их лагерь. На этой почве в романе разворачивались умопомрачительные события. Герой произносил монологи на три страницы без знаков препинания, героиня нюхала соли и падала в обморок.
Автор имел весьма смутные представления о времени и деталях быта, о капиталистах он знал, что они живут в «красиво обставленных комнатах» и в трудных случаях жизни «нюхают соли», а подпольщики обязательно собирались тайно и почем зря ругали капиталистов и помещиков.
Однако недостаточная осведомленность в деталях быта не мешала автору: он вообще не утруждал себя описаниями, предпочитая диалог и стремительное действие. Писал Давин быстро, увлеченно и самозабвенно, засиживаясь до вторых петухов. Когда очень уж хотелось спать, переворачивал табурет ножками вверх. Сидеть было неудобно, зато сонливость проходила. Но однажды и это испытанное средство не помогло: провалившись между ножками табурета, Семен заснул, уронив голову на край стола.
В таком положении увидела его утром жена. Сначала она ужасно перепугалась: думала — мужа хватил удар. Потом разобралась, в чем дело, и устроила Семену скандал. Люди они были молодые, скоро помирились, и Давин вернулся к рукописи, которая опять стала пухнуть не по дням, а по часам.
В 1940 году Семена призвали в армию. Без печали оставил он контору, где просидел несколько лет, простился с женой и отправился в часть.
Военная служба ему понравилась, хотя и не обходилась она без неприятностей. Семен был мал ростом, сложен отнюдь не атлетически, так что обмундирование на него подобрать не смогли, пришлось ушивать самый малый из имевшихся на складе размеров. А в фуражку ему подложили чуть не целую газетную подшивку, и все-таки она сползала на уши. Удручала его и физическая подготовка, но он не сдавался, храбро карабкался на турник, отчаянно кидался на забор, срывался, падал и опять прыгал до тех пор, пока не удавалось ему зацепиться и перекинуть себя на другую сторону.
— Молодец, — говорил о нем сержант, — этот свое возьмет.
Рукопись Давин привез с собой и отдал ее политруку, а тот отнес комиссару полка. Комиссар взвесил толстую стопку бумаги на руке, покачал головой и заметил:
— М-да, надо же исписать столько. Ладно, оставь, я прочту.
Через неделю он вызвал Семена и сказал ему, с силой потирая свой бритый череп ладонью:
— Читал я твое повествование. Фантазии в нем много. Сколько тебе лет? — вдруг спросил он, впиваясь острыми коричневыми глазами в лицо Семена.