Рассказы о прежней жизни
Шрифт:
Но Леху признала девушка — видела его на каких-то соревнованиях — и догадалась, что это был за фокус. Как назло, девушка знала Суворова. Или — кого-то из его знакомых. Не суть важно. Важно, что дело получило огласку — и было общее собрание секции: суд над Лешкой.
Тренер, сгорбившись, сидел на табуретке. Мы, окружив его кольцом, молча болели за Лешку. Пашкевич был талант, кумир команды, душа ее и арматура. Сочувствовали и Суворову: чего уж так убиваться? Ну, дурак Лешка, дуракам поддался. Но ведь не смертельный же случай. И мужчина тот через пять минут проморгался.
— Правда,
— Ну, правда, правда! — нервно дернулся Лешка. — Ну, что теперь?!
Тренер вдруг заплакал. Горько так заплакал, плечи у него затряслись, как у обиженного мальчишки.
Мы переглянулись: во псих! И перемигнулись: пронесло! Раз плачет — значит, простит, выручит нашу Первую перчатку, отвоюет.
Суворов распрямил плечи, всей пятерней утер мокрое лицо, покачался на табуретке, словно в раздумье, и пустим голосом произнес:
— Ты уйдешь, Леша.
Сказал — как приговор огласил, окончательный и обжалованию не подлежащий: «Ты умрешь, Леша».
Лешка сузил глаза, резко, глубоко засунул руки в карманы.
— Сука ты после этого! — выдохнул. — И где ты, сука, найдешь такого мухача? Еще покланяешься походишь! Да поздно будет.
Он знал себе цену.
Через месяц Пашкевич уже числился в команде металлургического института. Он в этом году закончил школу, собирался податься в пединститут, на филфак, поскольку ни шиша не петрил в математике и физике, но у педиков не было команды (да там, вообще, одни девчонки учились), а у металлургов была. Лешку оторвали туда с руками. Вступительные экзамены он сдал досрочно и, что называется, на фуфло. Просто обошел экзаменаторов с зачетным листом, засвидетельствовал личное почтение.
А еще через полгода они с тренером встретились на ринге. У нас, действительно, не было такого «мухача», как Лешка, вообще никакого не было — и Суворов поставил себя. Глупо это было, конечно. Ну, получили бы одну «баранку», ну проиграли бы, допустим, из-за этого (а мы все равно в тот раз проиграли, заняли только второе командное место)…
Перед соревнованиями Суворов маленько потренировался, провел несколько спаррингов, выбирая в партнеры тех из нас, кто поискуснее. Просил, извиняясь: «По котелку только не целься специально».
…Два раунда Лешка избивал Суворова — зло, настырно, сериями, не давая ему секундной передышки. Нам, посвященным, стыдно было на это смотреть и больно. Больно за тренера, стыдно за бывшего своего товарища: ведь не кого-нибудь — учителя! — давил Лешка беспощадно и брезгливо, как клопа.
Тренер кружил по рингу, зажатый в угол — уходил в глухую защиту, вязал Лешку, клинчевал.
Зал ревел.
Я секундировал Суворову в том бою и слышал, как он в перерывах, хватая воздух, шептал: «Только бы не за преимущество! Не за преимущество!..»
Тогда я не понял значения этих слов. Потому, наверное, что не углядел того, что углядели судьи и чего — боялся Суворов — они могли не углядеть: слепые Лешкины серии были эффектны, но не эффективны. Он лупил по перчаткам, по ловко подставляемым плечам, локтям.
Прозвучал гонг на третий раунд — и Лешка кинулся добивать Суворова. Но вдруг начал натыкаться на встречные удары — точные, жесткие, вразрез. От изумления, видать: «Как? Еще живой?!» — он смешался, на какое-то время потерял себя… И тогда пошли серии Суворова. Началась его изящная игра, которой учил он своего любимца, надежду свою Лешу Пашкевича.
Тренер дотюкал Лешку, победил по очкам.
После боя он зашел к нему в раздевалку. Лешка лежал на топчане, отвернувшись к стенке, переживал.
— Пашкевич! — остановившись в дверях, крикнул тренер. — Уходите из спорта!
— Иди ты в ним! — заорал вскочивший Лешка. — Полоумный! Кретин! Недоносок!
Зачем понадобилось все это Суворову? Неприятный этот, мелодраматический спектакль? Кому хотел он преподнести урок? Лешке? Всем нам? Себя утверждал, принципы свои отстаивал?.. Вроде не в его это было характере — себя доказывать, хлопотать об авторитете. Принципы?.. Ну да, положим, он был — настоящий. Но ведь Суворов и других своих правил — не обязательных, подчас дурацких — держался с тем же фанатизмом.
Единственный раз в жизни я был нокаутирован — по милости тренера, из-за его «принципов». Причем не на ринге нокаутирован, не в ответственном каком-нибудь поединке. Пришел к нам как-то, попросил записать его в секцию мрачный парень по прозвищу Косяк. Косяк потому, что смотрел он на белый свет одним глазом, второй был от рождения закрыт бельмом. Я это знал точно — мы на одной улице жили. Как знал и то, зачем Косяк пожаловал. Он был самым сильным в нашем «околотке», просто чудовищно крепким, долгие годы держал «шишку», а тут мы подросли, да еще спортсменами заделались, ходим в маечках, мускулами поигрываем. И Косяк забеспокоился. У него, кроме дикой силищи, других преимуществ не было — вот он и надумал малость получиться.
Любой нормальный тренер вежливо завернул бы Косяка обратно. В крайнем случае — на другой вид спорта, на штангу, к примеру, переагитировал. Ведь нет же у одноглазого боксера будущего, быть не может — пусть он хоть Илья Муромец по физическим данным.
Суворов, однако, решил подвергнуть Косяка традиционному испытанию. Да хрен бы с тобой! Хочешь одноглазого — бери. Испытывать-то зачем? Чего испытывать? На раздетого Косяка жутко было смотреть.
Роль экзаменующего на этот раз выпала мне.
Косяк, зажмурив последний глаз, лупцевал воздух. Руки его двигались мощно и грозно, как паровозные поршни. Я финтил, уклонялся, нырял. Технично «щупал» Косяка то справа, то слева — щадил. Можно было и посильнее бить — легкие мои шлепки отскакивали от чугунной башки Косяка.
А тренер прыгал вокруг и жужжал, как надоедливая муха:
— Проведи нижний!.. Проведи нижний!
Нижние, апперкоты, были его слабостью. А у меня они шли плоховато. И тренер, значит, пользуясь подходящим случаем (бой-то с новичком, понарошечный), натаскивал и меня тоже.