Рассказы о Сталине
Шрифт:
— Я вашу идею понимаю, она не нова. Мне об этом уже писали несколько ученых — наших и заграничных. Но по существу мы уже эту идею осуществляем в дифференцированном, так сказать, виде. Мы уже создаем Дворец политехники и Всесоюзный институт экспериментальной медицины. Этому институту мы придаем огромное, мировое значение. Мы ставим в нем на разрешение самые большие проблемы, вплоть до проблемы продления человеческой жизни…
Товарищ Сталин на мгновение задумался.
— Вплоть до продления человеческой жизни, Довженко, — повторил он, улыбаясь,
Мне хотелось крикнуть: «Уверен!» Но я ушел тихо и на пороге еще раз поклонился ему, и Ворошилову, и Молотову, и Кирову. А на кремлевском дворе было солнечно, и вокруг холма Москва рокотала, и видимость была потрясающе ясной на все четыре стороны света.
А. Довженко
И. Дзержинский. Открыл перед нами творческие пути
Произошло это вес для меня совершенно неожиданно и, может быть, поэтому еще более врезалось в памяти и оставило неизгладимый след.
Малый оперный ленинградский театр ехал в Москву на гастроли. Театр решил показать в Москве четыре советские оперы. Если сейчас это нс является диковинкой и никого бы не удивило, то в то время — в 1936 году — это было событие исключительное.
Ехал театр с большим волнением. Не говоря уже о том, что всех интересовало, как воспримет и оценит Москва, передовая художественная общественность и непосредственно правительство, постановку, усилия театра над этими спектаклями, — интересовало вообще отношение к операм, созданным впервые, операм новым, не имеющим никаких традиций.
Поэтому волнение удваивалось, разрасталось. В еще большей мере волновались, естественно, композиторы.
Вез театр мою оперу «Тихий Дон», две оперы Желобинского и «Леди Макбет» Шостаковича.
Спектакли происходили в филиале Большого театра, их показывали разнообразным слоям общественности Москвы.
Один из спектаклей-«Тихий Дон»-был показан тогда сессии ЦИКа. Присутствовали многие члены правительства.
Спектакль принимался очень хорошо-настолько хороша, что я за него успокоился вполне.
Единственно, что нас волновало, — это то, что гастроли подходили к концу, а самого интересного для нас человека и его мнения не было еще.
Как мне помнится, 16 января был последний спектакль — ставили «Тихий Дон». Я пришел в театр ко второму акту. Первый попавшийся мне навстречу человек, кто-то из работников театра, всем своим видом и выражением лица сказал мне все: я понял, кто присутствует в театре.
Я быстро прошел в ложу директора и сразу увидел в ложе напротив знакомые лица — Сталина и Молотова.
Я был прикован исключительно к этой ложе и старался в сумерках зрительного зала уловить на лицах Сталина и Молотова какое-то выражение одобрения или порицания. Конечно, это было очень трудно, но мне казалось в разных местах-может быть, мне это моя фантазия подсказывала, — что я вижу выражение то одобрения, то Порицания на
Должен сказать, что присутствие таких зрителей страшно наэлектризовало актеров. Такого спектакля я не видел в театре ни разу: каждый делал чудеса в смысле выразительности исполнения.
После одной из самых эффектных сцен в картине-развал фронта-публика устроила авторам спектакля овацию. Мы вышли на сцену, и самый первый взгляд наш, конечно, был в ту ложу. И мы, к нашему счастью, увидели, что товарищи Сталин и Молотов стоят и вместе со всеми зрителями аплодируют нам. Мы почувствовали большое, огромное удовлетворение: наши творческие труды увенчались успехом, и Сталин, Сталин аплодирует нам!
Сильно возбужденные, мы собрались за кулисами. Обсуждали впечатления, обменивались мнениями. И вдруг подошел кто-то и попросил Самосуда зайти в ложу. Все мы страшно разволновались, так как ждали с минуты на минуту уже непосредственных впечатлений, которые принесет Самосуд.
Через несколько минут пригласили и меня. Я прошел в ложу и впервые в жизни встретился с товарищами Сталиным и Молотовым. Шел я, не чуя ног. Просто, я бы сказал, здорово перетрусил, как в таких случаях бывает. Как говорить, как держаться, что делать — промелькнули все эти мысли. Но путь был короткий, и я так ничего и не решил.
И вот, когда Сталин и Молотов поздоровались со мною, эти размышления у меня разом отпали. Все было настолько просто, естественно и приветливо, что у меня всякого рода волнения исчезли, и я просто стал отвечать на вопросы, которые мне задавали.
Первый вопрос, который мне задал Иосиф Виссарионович: нравится ли мне моя опера? Так, полушутя. Я сказал, что да, действительно мне очень нравится моя опера.
Тогда товарищ Сталин спросил в том же шутливом тоне: что же, я так и не нахожу в ней никаких недостатков?
— Нет, — сказал я, — я вижу много недостатков.
— Какие же недостатки?
Я перечислил недостатки, которые мне стали ясны, особенно после постановки оперы на сцене.
Разговор касался вообще музыки, оперной классики. И вот, собственно, тогда, в этом разговоре, Иосиф Виссарионович и выразил мысль о том, не пора ли нам начать работать над собственной, советской классикой. В те времена Большой театр совсем не ставил советских опер. Ленинградский Малый оперный театр впервые поднял вопрос о создании советских опер на современную тематику.
Говорили о советской музыке и об отношении к новой музыке консервативных элементов.
Товарищ Самосуд рассказал, какую борьбу он выдерживал, ставя молодых, «зеленых» композиторов.
— Ну, это вам, наверное, старики мешали? — спросил Сталин. И сам ответил: — Наверное, старики.
Беседа продолжалась в течение всего антракта. Когда прозвучали звонки, призывающие к последнему акту, Сталин и Молотов пожали нам руки и пожелали дальнейших успехов.
Нужно ли говорить о том, как мы сожалели о краткости антракта!