Рассказы о Ваське Егорове

Погодин Радий Петрович

Черный стрелок с такими надежными витыми погонами на тяжелых плечах повалился на правый бок, судорожно дернул ногой и вытолкнул руку с пистолетом навстречу подбежавшему Ваське.

— Стрелок, — сказал Васька, — мне везуха была... — Он показал мертвому разорванный кожух на стволе автомата. — Я же его поперек живота держал. — И, подняв левую руку, показал мертвому окровавленную подмышку. — А ведь сердце-то вот оно, на вершок правее. Ты, стрелок, в меня дважды попал.

Вокруг дома обходчика слонялось Васькино отделение.

В большой комнате с пузатым невзрачным комодом по всему

полу было разбросано генеральское обмундирование с малиновыми лампасами и такими начищенными сапогами, какие могут быть только у юнкера утром в воскресный день.

Владелец малиновых лампасов лежал в огороде менаду грядок в незастегнутых штанах путевого обходчика.

Дальше по огороду спинами вверх лежало еще несколько тел в черном.

"Чины. Может, железнодорожники, может, танкисты, — подумал Васька. — Черт их тут разберет".

Васька спустился на полотно к паровозу.

Паровоз слабо парил прозрачным холодным паром. Текли по его лоснящемуся телу струи воды, вымывали вокруг канавку, как бы очерчивали его.

Возле черного пожилого стрелка стоял машинист, мял фуражку в руках — наверно, считал себя виноватым.

Васька постоял рядом с ним. Поднял с раскрытой, пожелтевшей уже ладони "вальтер", сунул за пазуху.

Парабеллум бы Васька не взял. Парабеллумов Васька терпеть не мог за их неприкрытый машинный вид. По Васькиному разумению, они и называться должны были не пистолетами а "мордмашинен".

Парабеллум бы Васька домой не привез. Неприятно.

Васька вставил обойму, заглянул одним глазом в дуло и прошептал:

— Дуло. Слово-то какое замечательное. Дуло — поддувало. Ка-ак дуну! — он засмеялся. Смех вышел пустым, шелестящим, как шуршание луковой шелухи.

Васька прижал дуло к виску.

— Пук, и нету, — сказал. — Пук, и хватит трепаться.

От стены отделились богатыри: на черном, на сером, на белом конях.

"Васька, осади!" — сказали они голосом маляра-живописца Афанасия Никаноровича.

Васька повернулся к ним быстро, сразу всем телом, ведя пистолет, как маятник, вправо-влево.

"Осади, говорим", — спокойно повторили они. Смотрели они на Ваську угрюмо.

— Что же делать-то, пузаны? — спросил Васька. В голосе его прозвучала обида.

— Нас.

Васька не понял — богатыри повторили:

— Нас, говорим.

За окном дождь полил, смазал окна напротив, превратил их в цветные потеки.

Во дворе мокли осиновые дрова, закованные в железо.

— Пузаны! — Васька встал на стул, запихал "вальтер" в задний карман брюк и завопил: — Конечно вас! Непременно и только вас! На черном, на сером, на белом конях...

В комнату сунулась Анастасия Ивановна.

— Ты чего голосишь? Или у тебя опять помутнение?

— Ни в коем случае, — сказал Васька, спрыгнув на пол. — Могу дыхнуть.

Анастасия Ивановна смотрела подозрительно, даже под стол заглянула, и он с ней заглянул тоже.

И ему полегчало.

"Чего это я распался? — подумал он. — Жить нужно, есть нужно. И все такое".

Сапожным ножом аккуратно срезал Васька "Богатырей" с подрамника. Положив на стол, стер влажной тряпкой

пятно от портвейна, слабое, но все же заметное и неопрятное. Но не скатал ковер в трубку, а приколотил к стене над оттоманкой на четыре гвоздочка. Натянул сразу на три подрамника бязь и принялся грунтовать.

"Из-за острова на стрежень..." — пел он, а в воображении своем, чтобы заслониться от мыслей об Оноре, громоздил роскошное синее море. Море до неба! Там, на переднем плане, томились заждавшиеся морские девы с глубоким вырезом на груди. Там паруса и синие кителя с золотыми пуговицами. Там белые брюки, белые туфли, фуражки с лакированными козырьками и в бокалах пузырящееся вино. Получался довоенный фильм "Танкер "Дербент". Получались его одноклассники, которым это ультрамариновое мужество нравилось. Получались его одноклассницы, декламирующие: "От Махачкалы до Баку луны плавают на боку..." Море уходило к небу. Безветренное, оно рождало сны, и теплые реки текли в него из глубины времени — может, из той поры, когда Васька сидел за одной партой с Поляковой Верой и она не доставала до пола ногами.

Дождь кончился. Воздух из форточки наполнил комнату такой сильной горечью набухших тополей, что Васька подошел к окну дыхнуть.

Напротив через двор за тюлевой занавеской Вера Полякова танцевала с морским офицером.

Васька влез на подоконник, просунул голову в форточку и закричал:

— Вера!

Вера тоже влезла на подоконник.

— Вася! Ты чего был такой смурной? Я тебе кричала, а ты ноль внимания.

— Наверно, задумался. Бывает. А ты что танцуешь?

— Танго.

— Ну, танцуй — я пойду чаю попью. Васька соскочил с подоконника, пошел было в кухню — Анастасия Ивановна там непременно чай пьет, но взялся за ручку двери и замер: "Какого черта! Почему?.. Почему Оноре, дурак, это сделал? Может быть, Маня знает? Наверное, знает".

Трамвай катил медленно с дребезжанием, дрязгами, свистками: кто-то кого-то в вагоне пытался бить.

У Литейного Васька сошел — припустил к Фонтанке. "Маня знает. Маня знает. Этот гусь, Оноре, ей объяснял. Он, наверное, любитель был барышням про себя объяснять. Красавец. Пижон проклятый". И ни разу Ваське не пришло в голову сказать себе: "Ну и что? Сиганул парень ласточкой с купола — его дело. Милиция разберется. Может, он прыгун. Может быть, он любит головой о железо. Праздное, Васька, твое любопытство, пустое и нервное. И кто он тебе, Оноре? И не он, собственно, тебя интересует". Не пришла Ваське такая отповедь в голову: мнились ему в поступках Оноре Скворцова измена и подлость.

Во дворе Манином, в узком проходе между поленницами, стоял Манин отец — пальто нараспашку — пинал ногой выступающее из поленницы бревно, может быть задел о него косточкой.

— Извините, — сказал Васька. — Маня дома? Может, она про Оноре знает?

Медицинский полковник взял Ваську за ворот, дернул к себе, продышал в лицо коньяком:

— А, сукин сын. На ловца и зверь бежит. Не знает она про твоего идиота Оноре. А вот я про тебя знаю. Я по глупости на него думал. У него профиль — бронза. Но Маня же мне сказала. Подлец! Негодяй!