Рассказы об античном театре
Шрифт:
Что говорить, всем собравшимся ведомо, куда они пришли. Потому и ведут себя надлежащим образом. Это ведь не на представлении трагедий Софокла или хотя бы заумного Еврипида. Там всегда ощущаешь себя как на строгой молитве во время важнейшего празднества. Особенно занимают слова Софокла. Но на представлениях у Эсхила, говорят, случалось и того похлеще. Тысячи людей, словно малые дети, воспринимают там фразы, долетающие из глубин театральной раковины. Ощущают себя послушными учениками. Да что там учениками. Чувствуют себя букашками перед вымощенной камнями орхестрой! Верят, что перед ними настоящие боги. А не такие, по сути, как все, актеры, которых накануне можно
Это там, на представлении трагедии…
А здесь – комедия. Здесь чем громче хохочешь, обнажая коренные зубы, испуская неприличные в ином месте ветры, – тем приятней твой смех для актера, поэта, хоревта. Даже для вечно напряженного архонта-эпонима. Для всех…
Когда раздался звук деревянной отполированной трубы, означавший начало представления, и тогда не все еще вняли, чт'o происходит на круглой орхестре. Поняли только одно: начался пролог. Все дружно расхохотались, завидев странное существо, при взгляде на которое расхохочется даже мертвец. Представьте себе, читатель, взлохмаченного бородача в коротенькой одежонке, которая не доходит до мощных колен, а только подчеркивает безобразную их полноту, усугубленную привязанной к животу подушкой. Из-под одежки свисает длинный фаллос, сработанный из бычьего хвоста. Он почти что касается пыльной земли. Хорошо, что нету здесь женщин… На голове мужика – громадная маска. Вытаращенные глаза на ней, однако, полны ума и внушительного житейского опыта. Могучий голос мужлана тотчас добирается до ушей на самых дальних рядах.
Какое-то время спустя, нагоготавшись над нелепой фигурой, над громадными сапогами-котурнами и мощными голыми ногами, которые сверху, от высоко вознесенных рядов, кажутся совсем безобразно короткими, – зрители успокаиваются. В театре устанавливается тишина. Она взрывается смехом только после того, как отзвучат очередные слова актера. Постепенно становится понятно, что этот недотепа лишь показал себя огородным пугалом. На самом же деле – он вовсе не таков. Зовут его Дикеополем – «Справедливым гражданином». Владеет дедовскими наделами. Как никогда, ему нужен сейчас надежный мир. За мир он готов бороться всеми силами. Добиваться его не только словами, но и могучими кулачищами.
Сейчас же он, только что вывалившись из собственного дома (крайняя слева дверь), сразу оказывается на Пниксе, где обычно проводятся экклесии, народные собрания.
Конечно, подобное начало возбуждает зрительский интерес. Тем более, что с театральных рядов многим взирающим виден настоящий Пникс, сейчас пустынный… Но совсем другое дело, когда он представлен такими придумщиками, как Аристофан и Каллистрат.
Что сочинили эти неугомоны?
На Пниксе-орхестре Дикеополя мигом окружают граждане, явившиеся по зову зычноголосого глашатая. Появляются и должностные лица – пританы, стража. Все ведут себя крайне бестолково, как и в жизни. А зрители, наблюдая за ними, словно взирают на себя, только со стороны. Почесывают в затылках.
Когда же среди снующих вдоль и поперек орхестры появляется прорицатель Амфитей («Обоюдобог»? Вот так имечко!), когда он заявляет о своем происхождении от богини Деметры, утверждая при этом, что имеет поручение заключить со спартанцами мир, – горожане на сцене гонят его прочь. Уходи! Наглец! Осмеливается говорить о мире!
Подобный разворот событий предоставляет Дикеополю возможность высказать свою точку зрения. Но тут на орхестре появляются афинские старейшины, которые ездили послами к персидскому
Старейшины заверяют, будто персидский царь обещал Афинам помощь против спартанцев.
– Да! Да! – рассыпают послы свои заверения.
Возмущенный Дикеополь не верит никаким увещаниям. Он наседает на перса Псевдартабаза. А тот, испугавшись, прижимая руки к тощей груди, сознается, что все это враки: царь и не думает кому бы то ни было помогать!
Значит, афинские власти обманывают собственных граждан?
Не ст'oит, оказывается, надеяться и на помощь другого союзника, фракийского царя Ситалка. Возвратившийся от него посланец, сотоварищ демагога Клеона, талдычит о какой-то фракийской поддержке. Но приехавшие с ним природные фракийцы воруют у Дикеополя мешок с предназначенным для продажи чесноком. Можно ли доверять ворюгам?
Значит, афинское правительство лукавит во всем?
Все это вынуждает Дикеополя надеяться только на себя. Отчаявшись, он дает Амфитею деньги и просит его заключить со спартанцами сепаратный мир. Только для него, Дикеополя.
Амфитей, чародей и волшебник, быстро исполняет заказ и тут же вручает Дикеополю амфору с миром на 30 лет. Правда, предупреждает, что за ним, Амфитеем, гонится стая ахарнян, пронюхавших об этой сделке.
– Ахарняне?
Да, ахарняне разорены войною. Они люто ненавидят спартанцев, а потому готовы побить камнями каждого, кто заведет речь о мире.
Зрители также кивают головами, соглашась со всем услышанным. Все они начинают пристальней посматривать на тот клин, где сидят настоящие ахарняне. Подлинные ахарняне бурно рукоплещут. Они бы рады увидеть на сцене сородичей, которые гнались за Амфитеем. Все афиняне на скамейках уверены, что ахарнянам лучше всего не попадаться сейчас на глаза. Эти работяги лишились всего, нажитого тяжким трудом.
Но Дикеополь, торжествуя по поводу заключенного мира, исчезает на время и вновь появляется на орхестре уже в составе пышной фаллической процессии, славящей Диониса. В веселом праздничном шествии принимает участие и юная дочь счастливца. Идут и подвыпившие рабы.
Только длится все это недолго. На сцену с шумом врывается хор ахарнян, о которых заранее предупреждал Амфитей. Поначалу, сбитые с толку призывами к молитве, хористы все ж разбираются, что к чему, и разгоняют веселое шествие. Дикеополя готовы они изорвать на куски.
– Так, так его! – кричат своим подобиям на сцене подлинные ахарняне. – Какой такой мир со спартанцами! Бейте его, дурака!
– Бейте!
– Смерть ему!
После отчаянной схватки Дикеополь наконец вынужден заявить, что он готов по суду отстаивать желанный мир, положив, если надо, голову на плаху. Более того, он тут же вытаскивает из дома деревянную дощечку, на которой афиняне рубят головы курам и прочей домашней живности.
– Вот!
– Го-го-го! – заливаются смехом в нижних рядах амфитеатра. – Клади свою куриную голову!
– Хо-хо-хо! – сваливается хохот с верхних рядов. – Сейчас и тебе отрубят, дураку!
Зрители оживляются как никогда. Дело пахнет агоном, состязанием сторон. Это так привычно для каждого эллина. Это делается не только в театре.
Дикеополя вдруг посещает мысль обратиться за помощью к поэту Еврипиду, обитателю соседствующего дома. Ему хочется получить лохмотья, которыми поэт награждает героев своих трагедий. В лохмотьях легче вызвать сочувствие.