Рассказы по понедельникам
Шрифт:
В эту ночь г-ну Монарху его дом представляется особенно величественным. Звук собственных шагов на безлюдном дворе нагоняет жуть. Лестница кажется огромной, и подняться по ней ему прямо невмоготу. Должно быть, из-за праздничного ужина… Добравшись до второго этажа, он останавливается, чтобы перевести дух, и подходит к окну. Вот что значит жить в историческом здании! Г-н Монарх отнюдь не поэт, и все же при виде великолепного аристократического двора, по которому луна раскинула покров голубого света, при виде старого жилища вельмож, которое словно спит под надвинутым на крыши снежным колпаком, ему лезут в голову дикие мысли:
«А что если возвратятся Немоны?..».
В эту минуту раздается звонок. Ворота распахиваются с такой быстротой и силой,
— Господи! Да они спалят мне дом!.. — спохватывается г-н Монарх и, очнувшись от изумления, через силу шевеля затекшими ногами, спускается во двор, где лакеи успели развести яркий костер. Г-н Монарх подходит и заговаривает с ними. Лакеи не отвечают, продолжая перешептываться, но при этом не видно, чтобы пар шел у них изо рта на студеном воздухе ночи. Г-н Монарх раздосадован, его успокаивает лишь то, что яркий огонь костра, хоть и поднимающийся вверх столбом, не похож на обыкновенный огонь; он пылает, но не греет и не жжет. Успокоившись, почтенный заводчик поднимается на крыльцо и входит в складские помещения.
Должно быть, раньше эти помещения нижнего этажа были роскошными парадными залами. Частички потускневшего золота еще блестят по углам. Роспись на мифологические сюжеты вьется по всему потолку, обрамляет зеркала, витает над дверьми, но краски ее стерлись и померкли, как память о прошедших годах. Ни драпировок, ни мебели, к сожалению, уже нет. Есть только корзины, ящики, наполненные сифонами с оловянными краниками, а за окном чернеют сухие ветки старой сирени. Войдя в свой склад, г-н Монарх видит, что там полно света и людей. Он кланяется, но никто его не замечает. Дамы в атласных шубках прогуливаются под руку с кавалерами и жеманничают. Все сходятся, беседуют и снова расходятся. Право же, эти дряхлые маркизы ведут себя здесь, как дома. Перед разрисованным трюмо останавливается призрачная фигурка.
— Кто поверит, что это я, что я снова здесь! — лепечет она, вся дрожа, и с улыбкой смотрит на вставленную в панель стройную и розовую Диану с полумесяцем на лбу.
— Немой! Взгляни-ка на свой герб!
И все смеются, рассматривая прилепленный к мешку герб Немонов с подписанной под ними фамилией «Монарх».
— Ого!.. Монарх!.. Значит, во Франции не перевелись еще монархи?
И в зале долго не смолкает смех, хихиканье, похожее на тоненький звук флейты; дамы с жеманной гримаской грозят пальчиком…
— Шампанское! Шампанское! — раздается вдруг чей-то возглас.
— Да нет же!..
— Да говорят вам, что это шампанское!.. Пригубьте, графиня, в честь праздника.
Они приняли за шампанское сельтерскую воду г-на Монарха. Им, правда, кажется, что оно порядком выдохлось, но все равно, можно выпить и такое! К тому же бедненьким призракам не много надо, чтобы охмелеть: они быстро оживляются,
18
Рамо Жан-Филипп (1683–1764) — знаменитый французский композитор, автор многочисленных опер, балетов и танцевальных сюит.
Тем временем занимается заря. В застекленные двери склада видно, как посветлел двор, потом верхние стекла окон и, наконец, половина зала. Чем ярче разгорается день, тем заметнее блекнут и сливаются лица. Вскоре г-н Монарх видит только двух сухоньких скрипачей — они задержались в углу, но луч света коснулся их, и они растаяли тоже. Во дворе еще виднеются, хоть и очень смутные, очертания портшеза, пудреный парик, убранный изумрудами. Последние вспышки факела, брошенного наземь лакеями, сливаются с теми искрами, что выбивают колеса телеги, громыхающей в распахнутых воротах…
ВОЛНЕНИЯ РЫЖИКА
Куропатки, как вы знаете, живут стайками и ютятся в бороздах хлебных полей, откуда при малейшей тревоге взлетают все сразу, рассыпаясь в воздухе, словно горсть зерен, брошенная сеятелем. Наша веселая многочисленная стая расположилась на краю поля, у опушки большого леса, здесь у нас был обильный корм и надежное убежище. Поэтому с тех пор, как я научился бегать и оделся в перья, я всегда был сыт и очень доволен своей жизнью. Одно меня немного тревожило — это пресловутое открытие охоты, о котором наши матери то и дело шептались между собой.
Один из стариков нашей стаи говорил мне не раз: — Не бойся. Рыжик (меня прозвали так за красно — рыжие, как рябина, клюв и лапки), — не бойся. Я возьму тебя с собой в этот день, я уверен, что с тобой ничего плохого не случится.
Старик был очень хитер и еще довольно проворен, хотя на груди у него уже обозначалась подкова и кое — где пробивались седые перья. В ранней молодости ему прострелили крыло дробинкой, и с той поры он стал тяжеловат на подъем, долго осматривался, прежде чем взлететь, не спешил и благополучно уходил от опасности. Часто он водил меня к самой опушке леса. Там, среди каштановых деревьев, приютился удивительный, всегда запертый домик, безмолвный, как опустевшая нора.
— Следи хорошенько за этим домом, малыш, — говорил мне старик. — Когда увидишь, что над крышей поднимается дымок, а двери и ставни открыты, — значит пришла беда.
Я во всем полагался на него: я знал, что он пережил на своем веку не одно открытие охоты.
И вот недавно, на рассвете, слышу, кто-то из борозды тихонько окликает меня:
— Рыжик, а Рыжик!
Смотрю: мой старик. Взгляд у него необычный.
— Идем скорей, — говорит он, — делай все, как я.
Я последовал за ним, полусонный, скользя среди комьев земли, точно мышь, не взлетая и даже почти не подпрыгивая. Мы шли к лесу, и я увидел дымок над трубой домика, свет в окнах и перед раскрытой настежь дверью толпу охотников в полном снаряжении, окруженных сворой собак, которые весело прыгали. Я расслышал, как одни из охотников крикнул: