Рассказы разных лет
Шрифт:
«Да, конечно», — сказал он без выражения и потянулся к зазвонившему телефону.
«Да», — сказал он.
Голос в трубке слегка дребезжал.
«Да», — повторял он время от времени, слушая голос трубке.
Его односложные ответы звучали солидно, и я почувствовал, что он передо мной поигрывает в государственность.
«Он финтит, — вдруг сказал он в трубку, и я невольно вздрогнул. — У меня, — добавил он, — зайди».
Мне вдруг показалось, что все это время он по телефону говорил обо мне.
Ловец моей души встал и, вынув из кармана связку ключей, подошел к несгораемому
Я почувствовал, что это тот, с которым хозяин кабинета только что говорил.
Он посмотрел на меня мельком, с каким-то посторонним любопытством, и я догадался, что говорили они не обо мне.
Хозяин кабинета открыл шкаф и наклонил голову, вглядываясь внутрь. Я увидел несколько рядов папок мышиного цвета корешками наружу. Они были очень плотно прижаты друг к другу. Он ухватил одну из них двумя пальцами и туго вытянул ее оттуда. Словно сопротивляясь, папка с трудом вытягивалась и в последнее мгновенье издала какой-то свистящий звук, напоминающий писк прихлопнутого животного.
Папки были так плотно сложены, что ряд сразу замкнулся, словно там и не было этой папки. Человек взял папку и бесшумно вышел из комнаты.
«Значит, вы не хотите с нами сотрудничать?» — сказал он, усаживаясь.
Рука его снова скользнула к нераскрытой странице и принялась поглаживать ее.
«Не в этом дело», — сказал я, невольно следя за вздрагивающей под его рукой верхней страницей.
«Или принципы дядюшки не позволяют?» — спросил он.
Я почувствовал, как в нем начинает закручиваться пружина раздражения. И вдруг я понял, что сейчас самое главное не показать ему, что обыкновенная человеческая порядочность не позволяет мне связываться с ними.
«Принципы тут ни при чем, — сказал я, — но каждое дело требует призвания».
«А вы попробуйте, может, оно у вас есть», — сказал он. Пружина слегка расслабилась.
«Нет, — сказал я, немного подумав, — я не умею скрывать своих мыслей, к тому же я слишком болтлив».
«Наследственный недостаток?»
«Нет, — сказал я, — это личное качество».
«Кстати, что это за случай был у вас в университете?» — вдруг спросил он, подняв голову, Я не заметил, как он перевернул страницу.
«Какой случай?» — спросил я, чувствуя, что горло у меня пересыхает.
«Может, напомнить?» — спросил он и рукой показал на страницу.
«Никакого случая я не помню», — сказал я, собрав все свои силы.
Несколько долгих мгновений мы смотрели друг на друга. «Если он знает, — думал я, — то мне нечего терять, а если не знает, то только так».
«Хорошо, — вдруг сказал он и, вынув из стопки чистый лист, положил передо мной, — пишите».
«Что?»
«Как что? Пишите, что вы отказываетесь помогать рейху», — сказал он.
«Не знает, — подумал я, чувствуя, как в меня вливаются силы. — Знает, что во время моей учебы там был такой случай, а больше ничего не знает», — уточнил я про себя, тихо ликуя.
«Я не отказываюсь», — сказал я, слегка отодвигая лист.
«Значит, согласны?»
«Я готов выполнять свой патриотический долг, только без этих формальностей», — сказал я, стараясь выбирать выражения помягче.
Сейчас, когда угроза с листовками как будто миновала, я боялся,
«Нет, — сказал он, и в голосе его появилась сентиментальная нотка, — лучше вы честно напишите, что отказываетесь выполнять свой патриотический долг».
«Я подумаю», — сказал я.
«Конечно, подумайте, — сказал он дружелюбно и, открыв ящик стола, вытащил сигарету и, щелкнув зажигалкой, закурил. — Закурите?» — предложил он.
«Да», — сказал я.
Он вытащил из ящика раскрытую пачку и протянул мне. Я взял сигарету и вдруг заметил, что сам он закурил из другой пачки, более дорогие сигареты. Я чуть не усмехнулся. Он щелкнул зажигалкой, я закурил. Даже в этом ему надо было, видимо, чувствовать превосходство.
Я молчал. Он тоже. Считалось, что я раздумываю. Молчание мне было выгодно.
«Учтите, — вдруг вспомнил он, — наша служба не отрицает материальной заинтересованности».
«А что?» — спросил я. Эту тему я готов был развивать. Надо было как можно убедительней дать ему почувствовать, что я склоняюсь.
«Мы неплохо платим», — сказал он.
«Сколько?» — спросил я, наглея. Надо было и дальше показывать, что ему удалось подавить во мне то, что они называют интеллигентским предрассудком порядочности. В его глазах появилась как бы некоторая обида за фирму.
Кажется, я перехватил.
«Это зависит от плодотворности вашей работы», — сказал он. Он так и сказал — плодотворности.
«Нет, — сказал я с некоторым сожалением, как бы прикинув свой бюджет, — мне неплохо платят в институте».
«Но мы вам можем дать со временем хорошую квартиру», — сказал он с некоторой тревогой. Мы уже торговались.
«У меня хорошая квартира», — сказал я.
«Мы вам дадим квартиру в районе с самым надежным бомбоубежищем, — заметил он и посмотрел в окно, — американские воздушные гангстеры не щадят ни женщин, ни детей… В этих условиях мы должны заботиться о кадрах…»
Это была типичная логика национал-социалистов. Американцы бомбят женщин и детей, поэтому надо заботиться о жизни гестаповцев. Около трех часов длилась эта опасная игра, где я должен был показывать готовность пойти к ним, но делать вид, что в последнее мгновенье меня останавливает обывательская осторожность или какое-то другое, далекое от обычной человеческой чистоплотности, соображение. Однажды он чуть не прижал меня к стене, довольно логично доказывая, что, в сущности, я и так работаю на национал-социализм и моя попытка увильнуть от прямого долга не что иное, как боязнь смотреть правде в лицо. Я уклонился от дискуссии. Этот трагический вопрос нередко обсуждался в нашей среде, разумеется, всегда в узком, доверенном кругу. История не предоставила нашему поколению права выбора, и требовать от нас большего, чем обыкновенная порядочность, было бы нереалистично…