Рассказы разных лет
Шрифт:
— Попросите сюда американского гостя, мистера Першинга, — приказал я.
— А его, товарищ гвардии подполковник, нету в комендатуре. Он давно, наверно, больше часа, как ушел прогуляться. Очень жаловался на головную боль, когда уходил… порошок какой-то даже принял…
Итак, Тулубьев был прав: Манштейн и Першинг встретились. Но почему так открыто? Вероятно, потому, что у американца уже не хватало времени для действий. Ведь завтра корреспонденты уезжали.
Побрившись и переменив гимнастерку, я пошел в театр, куда на моей машине уехали корреспонденты и переводчица.
Вечер был тихий и ясный. На улицах виднелись немногочисленные прохожие. У ворот и подъездов
У подъезда театра стоял наш автомобиль. В дверях, в полосе фиолетового приглушенного света, виднелись шофер и комендантский патруль, позади которых, кланяясь и делая широкие приглашающие жесты, суетился директор кабаре.
— Где гости? — спросил я шофера.
— Во втором ряду.
Из окошечка кассы приветливо улыбалась, вся в золотых завитках, кудрявая головка. На ступеньках с восторгом на лице стоял администратор, широко распахнувший передо мной дверь.
— До чего вежливые стали фрицы, не то что перед вами, а передо мной кадриль пляшут, — сказал шофер. — У меня мотор забарахлил в дороге, сразу, откуда ни возьмись, человек пять набежало. Не успел я и с машины сойти, а они уже капот подняли, в одну минуту исправили.
— А вы, Корнеев, не очень доверяйте фашистам. Враги врагами и останутся.
— Да это я, товарищ гвардии подполковник, сам понимаю, только не все же они такие, то были цивильные, рабочие-немцы. Помогли, попросили закурить, взяли по сигаретке и ушли.
— Все равно, товарищ Корнеев, никого не подпускайте к машине, не только цивильных, но даже и детей.
— Есть, товарищ гвардии подполковник! — ответил шофер, и в его глазах и голосе я почувствовал явное неодобрение. «Трусит подполковник», — можно было прочесть в его взгляде, которым он обменялся с патрулем.
В зале было светло и многолюдно. В партере виднелись гимнастерки нескольких наших офицеров и солдат. Бесшумно скользили кельнеры с подносами, на которых пенилось пиво, стояли бокалы с лимонадом, белым и красным вином. На сцене разыгрывался веселый скетч. Зрители дружно хохотали.
Сопровождаемый до приторности любезным администратором, я дошел до второго ряда и сел около Эльфриды Яновны, быстрым шепотом переводившей корреспондентам диалоги актеров. Два весьма посредственных жонглера проделывали наивные и плохо отработанные номера; после них под шумные возгласы и аплодисменты зрителей выбежала артистка в коротком детском платьице, в белых носочках, с широко открытыми ясными глазами. Она мелодичным голоском ответила на приветствия зрителей и, гоняя взад и вперед по сцене большой обруч, стала напевать какую-то детскую песенку. Я в бинокль посмотрел на нее. Это была женщина не первой молодости, но еще не потерявшая обаяния, к тому же ее платьице, носочки, коротенькие косички производили со сцены впечатление невинности и детского простодушия. Зрители, любимицей которых, по-видимому, она была, встретили ее восторженным ревом. Артистка, напевая детскую песенку о двух котятах, вдруг проскочила сквозь обруч и, продолжая петь, стала, играя с обручем, делать такие телодвижения, что я невольно отвел в сторону глаза, а корреспондент Рудин открыл от удивления рот. Мы молча переглянулись, но зрители, словно вспрыснутые живой водой, в восторге бурно затопали ногами. Женщины, хохоча и деланно отворачиваясь, махали артистке платками. Несколько букетов полетели на сцену. Девушки,
— Не удивляйтесь, это здесь ценится выше всего. Ни один актер или актриса не найдут себе признания и ангажемента, если в их репертуаре нет хотя бы двух-трех подобных номеров, — спокойно объяснила переводчица.
Нам было неловко смотреть ей в глаза, но, к счастью, артистка закончила свой номер и, раскланиваясь под вой и гул аплодисментов, убежала за кулисы.
Последним номером было появление толстого, одетого в шелковый цилиндр и фрачную пару артиста с моноклем в глазу и дымящейся сигарой в уголке рта. Он галантно и свободно раскланялся с публикой. Видимо, это был комик, общий любимец и приятель, по крайней мере, половины этого зала. Комик выступил с глупейшим, пошлым номером, снова вызвавшим горячее сочувствие зрителей.
— Вот и все! — поднимаясь с места, сказала переводчица.
— Да-а, удовольствие ниже среднего, если не сказать сильнее, — криво улыбаясь, сказал Миронов. — И вульгарно, и пошло, и черт его знает что еще!
В моем «опеле» могли поместиться только три-четыре человека, нас же вместе с переводчицей было шестеро. Ночь подходила тихая, ясная, такая, какие у нас на юге бывают в сентябре. Большая луна поднималась над домами. Мне не хотелось сразу же возвращаться к работе и делам.
— Кто хочет вместе со мной пешком прогуляться до дому? — спросил я.
Рудин и Миронов охотно согласились, а Запольский, переводчица и фотокор Володя сели в машину.
— А вы подождите здесь, товарищ гвардии подполковник, я быстро слетаю до комендатуры и через десять минут вернусь за вами, — сказал шофер, заводя мотор.
— Не надо, мы с удовольствием прогуляемся по этой благодатной теплыни, — ответил за меня Миронов.
И мы пошли.
Спустя минуту нас обогнал «опель», из которого показался Володя, помахавший нам рукой.
Позади еще шумела расходившаяся по домам толпа. Наступал запретный час. В десять часов движение населения по городу прекращалось. Откуда-то издалека тепло, задушевно и тихо донеслась до нас песня:
Ревела буря, гром гремел, Во мраке молнии блистали…Немецкий город молчал. Стихли шаги спешивших по домам горожан, а русская песня все еще звучала. Когда мы подходили к Кайзерштрассе, в конце которой находилась наша комендатура, я услышал торопливый топот. Мы остановились под деревьями, рассаженными вдоль тротуаров. Несколько солдат выбежали из-за угла, комендантские повязки темнели на их рукавах. Они остановились, озираясь по сторонам и вглядываясь вдоль пустынной улицы. В стоявшем впереди человеке я узнал Глебова.
— Кого ищешь, старшина? — выходя из тени, спросил я.
— Вас, товарищ гвардии подполковник, — даже не удивившись моему появлению, коротко сказал Глебов. — У нас чепе произошло, несчастье, — негромко произнес он.
— Что именно?
— Автомобиль ваш потерпел аварию. На всем ходу перевернулся, мотор взорвало…
— А люди? — в один голос спросили мы.
— Один из товарищей, — показывая на корреспондентов, продолжал старшина, — убит. Шофер тоже, наверно, помрет, а переводчица лежит без памяти, то ли оглушена, то ли испугалась. Сейчас их всех в госпиталь переносят, а я за вами побежал.