Рассказы в изгнании
Шрифт:
Он вышел, держа в руках раскрытый бархатный футляр, подбитый белым атласом.
— Я должен вас огорчить, — сказал он, — если бы я мог предвидеть то, что случится, я бы никогда не взялся за ваше дело. Один камень не годится никуда. В нем черная болезнь. Вот, посмотрите сами.
Он вставил мне в глаз стекло, и я нагнулся над футляром. И в то время, как я разглядывал весь насквозь черный камень, мне казалось, что земля колеблется под моими ногами, разверзается щель, куда я лечу, какие-то рушатся надо мной этажи,
— Это не могло произойти за девять лет. Это может произойти за миллион лет, — говорил ювелир, и что-то грустное было в этом голосе, в этой склоненной на бок седой голове, — я не могу себе объяснить, как это возможно, чтобы они там так ошиблись. Они никогда не ошибаются, у них там эксперт сидит. Возможно, что он посмотрел хороший камень, а на второй не взглянул. Хорошо, если вы выручите за оба то, за что они были заложены. Чтобы вернуть мне мои деньги. Я эти серьги продать не могу.
— Не можете? А кто же может?
— Об этом мы сейчас подумаем. Вы попали в беду.
— Когда вам надо вернуть деньги?
Он посмотрел на меня поверх очков.
— Войдите в мое положение, — сказал он своим ровным голосом, — я вам выкупил вещь, я вынул из кармана сумму. Я хотел бы иметь ее сегодня к вечеру. Кроме того, ведь я рискую, что вы не вернетесь.
Он принес телефонную книгу, стал рыться в ней, ища адреса людей, к которым он советовал мне обратиться.
— Продавайте их тому, кто даст больше, — говорил он. — Вот еще есть Огинсон. Он дает иногда хорошую цену.
— Огинсон… О… — Я стал листать толстую книгу, вперед и назад, в уме моем все мутилось. — Как странно, после М сразу идет Н. Никакого О почему-то нет.
— О после Н, — терпеливо сказал он.
— После Н идет П, — бормотал я, — а О в этой книге вообще нет. Очевидно, вырваны страницы.
— Этого не может быть, — сказал он печально. — О всегда было.
— Оно до Н или после Н?
— Посмотрите сразу после Н! — закричал он вдруг в испуге.
Я нашел Огинсона. Мы оба успокоились.
— Знаете, что бы я еще сделал на вашем месте, — сказал он, — я бы вернулся в ломбард и попробовал их заложить за прежнюю цену, если дадут.
Я поблагодарил его за совет, еще раз вставил в глаз стекло. Миллионы лет. Черная болезнь. Камень прочно сидел в золотых лапках.
— Я надеюсь, — сказал ювелир, — что вы не подозреваете меня в том, что я переменил ваш камень?
— Нет, — ответил я, — этой мысли у меня не было.
— Это было бы свинство, — и он пошел в угол, — у меня есть правила.
— Я вам клянусь, что я об этом не думал!
— Я верю вам. И не подумайте, что это могли сделать в ломбарде. Они запечатывают сразу, никто не имеет доступа.
Мы посмотрели друг на друга.
— Вы знаете, — сказал он, —
Мессина и Лиссабон, подумал я, и буква О, которая вдруг пропала, и все эти похоже на кошмар, еще сегодня утром все казалось просто, а теперь и поездки никакой не будет. Но время терять было нельзя. Я завернул футляр в носовой платок.
— Не потеряйте его, — сказал ювелир, — и, пожалуйста, принесите сегодня деньги.
Я прежде всего отправился в ломбард. В этом омерзительном месте была толпа народу. Мне дали шестьдесят четвертый номер, я сел. Слева от меня сидела женщина, у нее на коленях было старое одеяло, ей вернули его, ничего не дав, и она, видимо, не знала, что ей теперь делать. Справа сидел прилично одетый пожилой человек, похожий на Николая Второго, я видел, что он принес черепаховый веер. Я не знаю на свете грустнее места, — думал я.
— Шестьдесят четвертый! — крикнули в окошечке. Теперь они посмотрели оба камня, и сумма была предложена в два раза меньше прежней.
— Это недоразумение, — сказал я, волнуясь, — серьги эти были выкуплены сегодня утром. Вы давали за них гораздо больше.
Человек в сером халате секунду смотрел на меня, ушел за перегородку, вернулся с футляром.
— Вам дают за один камень, — сказал он, и я увидел, что на одном глазу у него бельмо. — Другой ничего не стоит. Вы можете взять его обратно.
Получалось совершенно так, как с его глазами: один не стоил ровно ничего.
Я прошел коридором, лестницей, двором. Я обегал не то пять, не то шесть ювелиров в тот день. Никто ничего не давал за вторую серьгу, за первую давали недостаточно, чтобы я мог уплатить долг. Было почти шесть часов, когда я, наконец, оказался у Огинсона. Это была квартира, не магазин, и мне открыла какая-то женщина. Дверь была на цепочке.
— Кто вы?
Я не знал, что ей ответить.
— Кто вас послал?
Я объяснил. Она ушла, шлепая туфлями. Прошло довольно много времени. Наконец дверь открылась, и меня через длинную, темную прихожую провели в длинный, темный кабинет. Толстый человек неподвижно сидел за совершенно пустым, гладко отполированным столом, две канарейки щебетали в клетке, у окна, над самой его головой.
Он был толст, бледен, стар, неподвижен и во все время нашего разговора отражался глыбой в гладкой поверхности огромного, пустого стола.
— Сколько хотите? — спросил он, рассмотрев камни, двигая одними кистями рук. Я назвал цену, которую был должен. Он посмотрел куда-то мимо меня.