Рассказы веера
Шрифт:
...Пробыв вдовой менее года, Любовь Ивановна вновь надела на себя узы Гименея, выйдя замуж за некоего господина Голубцова. Молодожены по каким-то причинам переехали в Киев. Новый супруг был чиновником 6-го класса. К нему относились разного рода начальники отделений, делопроизводители в учреждениях – «людишки, пишущая тварь», как оскорбительно характеризовал их грибоедовский Репетилов. Конечно, можно было дослужиться и «до степеней известных». Однако долгое ожидание этих степеней не входило в планы Любови Ивановны. Жизнь от двадцатого до двадцатого числа каждого месяца, когда муж приносил смехотворное, по ее мнению, жалованье, казалась мерзкой
Синее Домино оправдывает моральные страдания Любови Ивановны тем, что второй ее супруг был «человеком уже пожилым, полюбить которого она не могла». Платон Платонович Голубцов на самом деле родился лишь годом раньше своей прекрасной супруги, а «полюбить она не могла» по причине все того же проклятого «двадцатого числа».
Да и вообще кажется, что свое пребывание в Киеве Любовь Ивановна расценивала как некую передышку. Ей следовало отдохнуть в статусе «мужней жены» от всякого рода неприятностей, все взвесить, обдумать и снова ринуться в наступление на блистательную Северную столицу. Она видела себя там и только там: в благоухающем тепле особняка, в туалетах, достойных ее красоты, в окружении элегантных, родовитых, спокойно-добродушных от сознания своей исключительности людей.
...Из Киева Любовь Ивановна с сыном Александром бежала стремительно и даже, возможно, тайно, лишь запиской уведомив Платона Платоновича, что между ними все кончено. Так бывает – женщина взглянет на себя в зеркало, и как раз этот момент, а вовсе не бесполезное выяснение отношений, решает все. Любовь Ивановна не сомневалась: она попусту теряет время – драгоценное время! Ей уже двадцать восемь, а она все еще «госпожа Голубцова».
В Петербурге у беглянки оставались младшая незамужняя сестра Александра и старший брат Николай. На него-то Любовь Ивановна и возлагала надежды в своем устройстве на берегах Невы.
Но, как это часто бывает, вскоре после приезда она поняла, что переоценила возможности брата – у того и собственные дела были далеко не блестящи.
Николай Иванович, поняв, что не склонен к военной службе, сменил мундир корнета на сюртук, устроился – благо имя отца еще было на слуху – в ведомство путей сообщения, но и тут его надолго не хватило. Поскитавшись по присутственным местам, он вдруг почувствовал тягу к литературным занятиям и вышел в отставку.
«Вольные хлеба», как известно, дело ненадежное, особенно в отсутствие Божьего дара. Увы! Господин Кроль, человек не без способностей, вот этим-то Божьим даром и был обделен.
Как почти всегда бывает в подобных случаях, он об этом не догадывался и пошел по проторенной дорожке – стал писать стихи:
...Умышленны теперь их сделалися встречи,
Им захотелося друг друга разгадать,
И искренность сама просилася в их речи.
Ну и так далее. Слушая «встречи – речи» брата, Любовь Ивановна с неприятной для него откровенностью морщилась. Редакторы, к которым носил свои вирши Кроль, – тоже. Денег новое занятие не приносило. В доме повеяло голодухой. Любовь Ивановна ходила в овощные лавки Апраксина двора, долго присматривалась и в конце концов нагружала свою корзинку позеленевшей, предназначенной к выбросу картошкой и листьями капусты, обобранными с кочанов.
Бродя
Иногда Любови Ивановне до смерти хотелось творогу, который когда-то с изюмом и медом подавали в родительском доме. Тогда она отправлялась в молочный ряд, останавливалась у каждой торговки и пробовала товар, обычно лежавший в больших мисках. Но, обойдя всех, ни у кого творог не покупала.
Эта хитрость, повторявшаяся с достаточным постоянством, была торговками обнаружена, а сама Любовь Ивановна подвергнута беспощадному, злому, как это умеют бабы-озорницы, осмеянию.
...Однако неожиданно у Николая Ивановича дела наладились. Его словно прорвало: он строчил теперь статьи, очерки, рассказы, скетчи, обзоры, которые имели успех благодаря бойкости его пера и злободневности сюжетов.
Платили немного, но поскольку господин Кроль оказался весьма плодовит, то денег на жизнь вполне хватало. Он сделался известным в журналистской среде и свел здесь полезные знакомства.
Любовь Ивановна могла бы вздохнуть свободнее, если б у брата не обнаружилась известная русская слабость. Кстати, мемуаристы иногда поминали Кроля недобрым словом не по причине посредственных способностей – тут уж никто не виноват. Они обвиняли его в том, что он спаивал своих коллег по ремеслу. Будучи, как утверждали, человеком хитрым, он таким образом привязывал их к себе, создавал преданное себе окружение. Ему хотелось примерить на себя лавры «властителя дум»: мало кто умел так хлестко резать правду-матку в глаза, обличать «тупое начальство, глухое к стонам угнетенных» – все это пользовалось большой популярностью у читателей.
...В маленькой квартирке брата, донельзя заполненной такими же, как и он, людьми – в мокрых штиблетах и с сивушным дыханием, – Любовь Ивановна ясно чувствовала край бездны у своих ног.
Что делать и куда деваться? Эта мысль не оставляла ее ни днем, ни ночью. Ни она, ни ее ребенок не голодали, не страдали от холода, но это не умаляло ужаса Любови Ивановны: чем жить так, лучше вовсе не жить. Но тут же внутренний голос со злостью говорил ей: как это не жить? Почему не жить?
В такие минуты Любовь Ивановна глубоко, всей грудью, вдыхала отвратительный воздух в квартире брата и старалась как можно дольше, до последней возможности, не выдыхать его. И так несколько раз. Этому ее еще в детстве, заметив, что она гневлива, научила нянюшка. «Ну вот, самоварчик мой и поостыл, – глядя на успокоившуюся мадемуазель, говорила она. – И щечки порозовели».
...Пережив у брата осень и зиму, Любовь Ивановна поняла, какую совершила ошибку. Все-таки киевский климат изнежил ее. И хотя в Петербург пришла весна, в квартире было зябко, донимали сквозняки. Любовь Ивановна чувствовала, что ее постоянно знобит. Выручала высокая изразцовая печь. Накинув длинную, до пола, шаль, она целыми вечерами стояла, прислонившись к ней спиной.