Рассказы. Митря Кокор. Восстание
Шрифт:
— Птички мои, птички, птички, цып-цып-цып…
— Бабке Иоане хоть бы что, и теперь со своими курами возится, слышишь, дядя Петрикэ? — спросил Илие, радуясь человеческому голосу в этой грозной тишине.
— Нет у нее других забот, — хмуро буркнул Петре.
Шли минуты, голос бабки, как молоточек, стучал в висках, и наконец стали ясно видны солдаты вместе с майором, ехавшим верхом на коне в центре. Петре смотрел на них недоверчиво, казалось, он отсчитывает каждый их шаг. Вдруг труба вновь заревела, продолжительно, будто предвещая что-то, и сразу
— Стой!.. На прицел!.. Огонь!..
Илие принялся сильнее размахивать белым флагом, боясь, что солдаты могут его не заметить. Залп грохнул оглушительнее прежних. Окровавленная рубаха и винтовка рухнули наземь, как флаг, поверженный к ногам победителей. Илие согнулся пополам, успев только охнуть.
Две пули вонзились и в Петре, но он их не почувствовал.
«Выходит, мало им даже нашего мира! — подумал он, негодуя на солдат, расстрелявших поднятый ими навстречу знак мира. — Ну, коли так…»
Отряд опять двинулся вперед. Будто опомнившись, Петре вскинул винтовку и мстительно нажал на курок. Винтовка глухо выстрелила. В следующее мгновение снова прозвучала команда:
— На прицел!.. Огонь!..
Залп грохнул еще до того, как прозвучало последнее слово. Петре все еще продолжал вызывающе стоять с разряженной винтовкой в руках:
— Будьте вы прокляты, мать вашу!..
Он упал сперва на колени. На белой рубахе выступила кровь.
— Огонь!.. Огонь!.. Огонь!.. — яростно ревел голос майора.
Выстрелы гремели непрерывно, будто сама по себе пришла в движение какая-то трещотка. Петре почувствовал, как голова его тяжелеет, наливается свинцом. Уронил ее на грудь, не в силах больше сохранять равновесие, и рухнул, простонав в последнем яростном усилии:
— В бога… солнце… земля…
Чуть дальше бабка Иоана ковыляла посреди улицы, призывая все настойчивее и нетерпеливее, по мере того как пальба приближалась:
— Птички мои, птички, цып-цып…
Куры беззаботно клевали в канаве по ту сторону улицы. Опасаясь, как бы их не убили, бабка не переставала звать их, лишь изредка неприязненно поглядывая в сторону корчмы, откуда гремели выстрелы:
— Птички мои, птички… Черт бы вас побрал с вашей пальбой!.. Птички, птички, цып-цып-цып!..
Вдруг она резко повернулась на месте, гневно бормоча:
— Да будь оно все… — и тут же, судорожно корчась, рухнула на землю, беззвучно шевеля губами.
Коляска с префектом и главным прокурором в сопровождении батальонного трубача, которого майор направил с приказом к основным силам, остановилась на площадке перед корчмой, окруженная солдатами с примкнутыми к винтовкам штыками.
— Господин майор, прошу вас, я полагал, что… — бормотал Балоляну, страшно перепуганный валяющимися на дороге убитыми и ранеными.
Майор Тэнэсеску подскакал к коляске с рукой у козырька и победоносно выпалил:
— Господин префект, имею честь доложить, что в селе Амара восстановлены покой и порядок!
Балоляну увидел в нескольких шагах голый до пояса труп Илие Кырлана
— Да, да… покой и порядок… Превосходно, господин майор!.. Благодарю вас!
Глава XII
Закат
До полудня Григоре Юга сдерживал нетерпение и не пытался ехать дальше. Он выслушал все рассказы о событиях в Амаре, о гибели отца и Надины внешне до того спокойно, не проронив ни слезинки, что Титу Херделя не уставал удивляться огромной силе духа своего друга.
— Я должен дать знать Гогу, — решил наконец Григоре.
Захватив с собой лишь Титу, он пошел на почту, чтобы отправить телеграмму. Хотелось хоть на короткое время избавиться от всех тех, кто, словно злейший враг, принес ему столько плохих вестей. Больше всего он нуждался сейчас в одиночестве и тишине. Выходя из почтового отделения, Григоре, как бы разговаривая с собственным сердцем, тихо и печально сказал Титу:
— Никогда бы не подумал, что человек может так страдать.
Сразу же после обеда он попросил Исбэшеску нанять для него пролетку для поездки в Амару. Исбэшеску попытался его убедить, что все-таки лучше бы подождать до утра, но Григоре посмотрел на бухгалтера с такой укоризной, что тот не посмел больше возражать.
К двум часам они уже были в пути. У Исбэшеску, сидевшего на козлах, сердце сжималось от страха. Пытаясь приободриться, но понимая, что Григоре не хочет больше его слушать, бухгалтер шепотом завел с возницей разговор о злодеяниях восставших мужиков. У возницы душа ушла в пятки, — как бы не пришлось поплатиться за эту поездку жизнью, и он уже жалел о том, что дал соблазнить себя высокой ценой.
В деревне Влэдуца около сожженной усадьбы улица была запружена толпой крестьян, стоявших на коленях под охраной солдат с винтовками наперевес и примкнутыми штыками. Навстречу пролетке вышел сержант:
— Назад!.. Назад!.. Сюда нельзя!
Все попытки уговорить его оказались тщетными. Григоре Юге пришлось сойти и получить у офицера разрешение проехать дальше. Еще издали он услышал, как отставной полковник Штефэнеску в бешенстве орет на крестьян:
— Признавайтесь, разбойники, кто из вас поджег усадьбу? Не признаетесь?.. Лучше скажите добром, не то до смерти всех запорю!.. Говорите, кто здесь грабил?
Узнав Григоре, полковник горестно пожаловался, указывая на развалины:
— Посмотрите, сударь, что осталось из того, что я собирал всю жизнь!.. Поглядите только, что сделали со мной эти бандиты!.. Расстрелять их всех без малейшей пощады, коли не пожалели моей старости!.. Я-то надеялся, что они не все разграбят и уничтожат, примчался сюда и вот что нашел!
Голос полковника дрожал от горя и гнева.
— Разойдитесь по сторонам, пропустите пролетку! — гаркнул младший лейтенант, когда Штефэнеску наконец выговорился.