Рассказы. Повести. Легенды

Телешов Николай Дмитриевич

В больших ресторанах Москвы, где по вечерам играли струнные оркестры, была одно время мода на музыкальные новинки, лирические по преимуществу. Весь зимний сезон особым успехом пользовалась "Тень счастья", которую публика всегда просила играть и обычно провожала громкими аплодисментами. Нравилась красивая задумчивая грусть в начале и бурная радость в конце, доходящая до восторга, до гимна жизни и счастью. На вопросы, чья это вещь, музыканты отвечали то немногое, что знали сами.

– - Автор - какой-то Рашель, человек еще молодой и, очевидно, с будущим.

Рыбаков тщательно

скрывал свое авторство. Он весь отдался работе в филармонии и не хотел афишировать свое "дилетантское" произведение, которое втайне сам очень любил и высоко ценил.

В семье Яверов он стал не только "молодым другом", но и совершенно своим человеком. Когда, проверяя самого себя, он задумывался над вопросом: кто для него самый приятный, самый близкий, самый очаровательный и дорогой человек, сердце ему подсказывало:

– - Рашель!

1921

О трех юношах

I

Было далеко за полночь, когда я вышел из дома. Все спало кругом, и в безмолвии ночи гулко и одиноко раздавались шаги мои по кремневой дороге. Обогнув небо, луна стояла уже над горою и ясным зеленоватым светом заливала Железноводск, по которому я проходил, и тень моя шла впереди меня, длинная, бледная и косая.

На площади, на ступеньках церковной паперти меня ждал Халим, сидя с поджатыми под себя ногами и беспечно покуривая; возле него, понурив головы, стояли две лошади под казацкими седлами.

– - Поедем, - сказал я Халиму, разбирая поводья.

Ночная свежесть бодрила меня.

Мы сели, накрылись бурками и, не разговаривая, тронулись по дороге к базару.

Залитый лунным светом, как серебром, базар был пуст, и его дощатые шалаши, где целый день галдят татары и казаки, стояли безлюдны и молчаливы, и всюду вокруг было тоже безмолвно и пустынно, только топот наших коней, ударявших по кремню подковами, нарушал окрестную тишину и откликался эхом в горах. И вместе с волнами свежего ночного воздуха возвращались к нам эти отклики, мешаясь с новыми звуками топота. Гок-гок-гок!
– сухо и отчетливо звучало в долине, и было похоже, что скачет много всадников. Под лунным сиянием развертывалась перед нами вся ширь с лугами и холмами и было видно далеко окрест.

Миновавши базар, Халим повернул влево по лесной тропинке. Сразу стало темно, душно и узко, и лошади пошли шагом, то шлепая ногами по лужам, то звонко задевая подковой о камень или спотыкаясь о корни. Кривой и частый лес, обступивший тропинку, проникнутый лунным светом, становился все глуше и темнее, и только листья наверху, колеблясь от ветра, то сверкали, то чернели, то крутились мелкими блестками, и казалось, что в лесу идет волшебный серебряный дождь. Наконец, стало совсем темно. Защищая глаза от веток и голову от сучьев, нависавших над нашей тропинкой, мы ехали шагом, почти пригнувшись к гриве коней, и часто впереди себя я слышал шум и шелест, а иногда и треск отстраняемого Халимом сучка, и еще ниже и крепче пригибался я к шее лошади.

Время шло. В лесу было совершенно черно и душно, и я не подозревал, что в открытых

долинах поднялся уже предрассветный ветер. Первый порыв его встретил меня врасплох, едва мы выехали из леса на поляну, и чуть не сорвал с головы фуражку.

– - Аида!
– вскрикнул Халим и, ударив нагайкой коня, галопом поскакал вперед по широкой зеленой луговине.

У самой подошвы Бештау стояла сторожевая будка лесника; здесь мы остановились и сошли с коней.

Перед нами высилась крутая трехглавая гора, на вершину которой нам предстояло подняться.

– - Как-то мы доберемся, - сказал я, глядя на кручу.

Сидя на корточках и привалившись к забору сторожки.

Халим закуривал и только тогда ответил, когда уже пустил на ветер первый клуб дыма.

– - Чего ж не добраться - на то человеку и ум дан, чтобы он знал, когда, что и как делать, - загадочно проговорил он, щурясь на вершину.

Я стал ходить взад и вперед возле лошадей, разминая уставшие ноги, а Халим все сидел, курил и что-то обдумывал. Наконец, он спросил меня, что стал бы я делать, если б царь ейазал мне: или я отрублю тебе голову, или ты достанешь мне Коня необыкновенной масти - ни вороной, ни белой, ни серой, ни рыжей, ни караковой, ни гнедой, ни чалой, ни буланой, ни пегой, ни саврасой и ни одной из тех, какие существуют на свете.

– - И красить чтобы нельзя!
– строго подтвердил Халим.

Я сознался, что при таких условиях мне пришлось бы остаться без головы.

Халим усмехнулся.

– - А я бы вот как сделал, - проговорил он с укором, - я послал бы сказать, что конь у меня готов и чтоб за ним прислали, только не в понедельник, не во вторник, не в среду, не в четверг, не в пятницу, не в субботу, не воскресенье, а в любой другой день, когда будет угодно.

И Халим засмеялся мелким хитрым смехом и глядел на меня восторженными глазами не то победоносно, не то вопросительно.

II

Далее дорога шла уже круто в гору, направляясь ломаной линией то вправо по косогору, то влево, то опять вправо, но все выше и выше над долиною.

Вскоре мы опять въехали в лес, которым оброс, как щетиной, Бештау. Начало опять темнеть, и через четверть часа, когда луну закрыло облако, мы перестали уже видеть что-либо, кроме слабых очертаний лошадиной головы, к которой я плотно прижимался, спасаясь от веток, бивших меня по бокам и фуражке.

Лошади тяжело дышали, осторожно и медленно ступая по крутизне; из-под ног их сыпались мелкие камешки, с шумом катясь куда-то в овраг.

– - Халим!
– то и дело окликал я своего спутника, затерявшегося во мраке.

Я ничего не видел. Перед глазами стояла тьма, и только по сторонам, точно разбросанный фосфор, зелеными искрами блестели тысячи светляков. Луна, на минуту выглянув из-за тучи, осветила вдруг черную пропасть вправо от нашей тропинки, по которой осторожно пробирались лошади, да влево страшную чащу мелкого, мрачного и кривого леса.

Проехали и этот лес и снова очутились на лужайке. Она была маленькая, на половине горы. Книзу от нас сбегали овраги, а вверх змеилась дорожка, опять так же - ломаной линией, до самой вершины.