Рассказы. Повести. Заметки о литературе
Шрифт:
2 февраля
ЛИТЕРАТУРНАЯ РАБОТА
Политические статьи перестал писать окончательно. Однако ж не приступил по-настоящему и к художественному творчеству: пишу мало, нет вдохновения, ничего не получается.
Только обработал «Десант», написал «Лбищенскую драму». А больше ничего не выходит: возьмусь, попишу — вижу, что слабо. Или бросаю или перерабатываю, перерабатываю. Хорошо то, что становлюсь все требовательнее, все осторожнее отношусь к тому, что пускаю в свет. «Лучше мало, да хорошо», — вот мой девиз отныне. Коплю материалы: все, что вижу, что услышу интересное, что прочту — сейчас же записываю,
Конечно, наиболее важное не опускаю и из нового, в общем, не детально его знаю и понимаю. Но до деталей докапываться себе не позволяю: это потом.
Как будто, кажется мне, — жизнь и работа стали у меня за последние месяцы организованней и планомерней.
26 февраля
КАК Я ЧИТАЮ
Для чтения установил я некоторую систему, именно — решил искусство и литературу изучать со дна, а не с поверхности. Это рационально, ибо, пробравшись на дно и определив там все скрытые силы, во всяком случае быстрее и точнее определишь все явления, происходящие на поверхности, то есть современное, видимое, то, чем живет эпоха, чем живу вместе с нею и сам. Ведь это только кажется во многом, что творишь заново, создаешь нечто небывалое, невиданное, изобретаешь такое, чему нет ни прецедентов, ни даже самих корней.
Особеннейшим образом высказанные соображения имеют отношения к искусству, в частности к искусству слова — литературе. Здесь так много подумано в прошлом, так много сказано и сделано, что лишь с небольшими изменениями, свойственными современности, воспроизводится то, что уже давно и многократно было воспроизведено. Ясное дело, что нюансы-то современности и надо постичь возможно скорее, раз только хочешь идти в ногу со временем, а не уцепившись ему за долгий хвост. Но нюансы эти будут поняты и чувствуемы по-настоящему лишь при том условии, что корни их будут известны и поняты — тоже по-настоящему. Верхоглядство выхода здесь не дает.
Но уж, разумеется, какие-то пределы должны существовать и в этом изучении прошлого. В конце концов о прошлом написаны миллионы книг; прочесть их — надо жизней десяток — не одну нашу 60-летнюю. И я решил: изучить старое лишь настолько, чтобы понятны были лишь основные моменты настоящего. В детали старины не вдаваться — лучше заняться деталями современности. Решил искусство и литературу изучать с древности.
Вот читаю, например, литературу китайскую, японскую, монгольскую…
Ознакомился еще раз с литературой Греции и Рима…
Теперь изучаю историю искусства (по Байе) * . И никак невозможно заняться только этой книгой. Вот Сакулин в лекциях, а товарищи — в беседах называют новые книги: Жирмунского * «Композиция лирических стихотворений» и Шкловского * «Развертывание сюжета».
Как же их не прочесть, как не ознакомиться, хоть слегка, с тем, что занимает сейчас нашу литературную братию… Читаю… Откладываю на время Байе.
Приходится, ввиду спешности работы, отложить на время и недочитанного Жирмунского — заняться этою спешной работой — чтением, разбором, составлением рецензий…
Так в Жирмунского и Шкловского вклинивается новая работа — так же, как оба они вклинивались в Байе…
…Закончены рецензии, прочитаны Жирмунский и Шкловский — и я снова возвращаюсь к своим планомерным занятиям по истории искусства.
Это, так сказать, основная, стержневая, постоянная и систематическая работа. Она идет, как широкая река — спокойно, выдержанно, законно. А неспокойно, случайно и как бы беззаконно пристают к этой работе другие — неожиданные, откуда-то выскакивающие сами собою, но так же серьезные, нужные, необходимые. И я совсем не считаю методологическим промахом такой порядок вещей. Наоборот — его-то и следует приветствовать: он никогда не позволит сорваться с боевого злободневного поста и покрыться плесенью старины…
Читаю, разумеется, все новые журналы, газеты. Но газеты читаю быстро, выхватывая важнейшее, о многом узнавая лишь по заголовкам. Прочитываю с начала до конца лишь художественные очерки, отдел «Искусство и жизнь», заметки, трибунальные процессы…
КАК Я ПИШУ
Помню, это было, кажется, в Самаре, в 19-м году, я каждый вечер, прежде чем ложиться спать, писал по стихотворению; хорошо ли, плохо ли они выходили (скорее плохо, чем хорошо) — во всяком случае, писал. Так продолжалось несколько недель. Конечно, были дни, когда не писал, но были дни, когда писал сразу по 3–4.
Затем остыл. И не писал долго. Не знаю даже, не помню — писал ли вообще.
Тогда, в Самаре, словно угар какой-нибудь охватил, шквал наскочил: все мое существо просило, требовало стиха. А потом нет. Чем объяснить — не знаю. Но такое время было.
Здесь, в Москве, как только приехал — много писал публицистических статей и в московские органы и в Иваново-Вознесенск. Здесь корни дела совершенно очевидны — тут ни секретного, ни непонятного ничего нет: голодал, надо было зарабатывать и отчасти (только отчасти!) подталкивало честолюбивое желание видеть свое имя под статьями.
Шло время. От публицистических статей поотстал (сердце к ним у меня не лежало никогда: на фронте писал по необходимости, здесь по нужде!), внимание свое начал сосредоточивать на художественном творчестве: обработал дважды «Красный десант», написал вчерне (совершенно неудачную) «Веру», набросал и продумал портреты героев «Дымогара»… Как будто работа кипела; она меня захватила; все время только про нее и думал. Шел по улице, и голова все время занята была то вопросами композиционными и техническими, то обдумыванием психологических положений и эволюционных процессов — да мало ли чем занята голова, когда пишешь или собираешься писать художественное произведение.
А как обострилась наблюдательность: свалится с крыши ком снега — и я сейчас же с чем-нибудь ассоциирую это явление; кричат торговки на Арбате — и я жадно вслушиваюсь в их крик, ловлю все интересное, запоминаю, а домой приду — записываю; советуюсь с Кузьмой, советуюсь с другими, кто понимает; хожу в «Кузницу» * , посещаю лекции в Политехническом… Словом, живу интенсивнейшей художественной жизнью…
И вдруг… Вот уж целый месяц, как я ничего не пишу, никуда не хожу, никого не слушаю, ни с кем ни о чем не советуюсь, ни о чем не думаю.