Рассказы. Повести. Заметки о литературе
Шрифт:
А Сережа читал. Голос у него, знаете какой — осипло-хриплый, испитой до шипучего шепота. Но когда он начинал читать — увлекался, разгорался, тогда и голос крепчал, яснел, он читал, Сережа, хорошо. В читке его, в собственной, в есенинской, стихи выигрывали. Сережа никогда не ломался, не кичился ни стихами своими, ни успехами — он даже стыдился, избегал, где мог, проявленья внимания к себе, когда был трезв.
Кто видел его трезвым, тот запомнит, не забудет никогда кроткое по-детски мерцание его светлых, голубых глаз.
И если улыбался Сережа — тогда лицо его становилось вовсе младенческим:
Разговоров теоретических он не любил, он их избегал, он их чуть стыдился, потому что очень-очень многого не знал, а болтать с потолка не любил. Но иной раз он вступал в спор по какому-нибудь большому, положим, политическому вопросу: о, тогда лицо его пыталось скроиться в серьезную гримасу, но гримаса только портила невинное, не тронутое большими вопросами борьбы лицо его.
Сережа хмурил лоб, глазами старался навести строгость, руками раскидывал в расчете на убедительность, тон его голоса гортанился, строжал. Я в такие минуты смотрел на него, как на малютку годов 7–8, высказывающего свое мнение (ну, к примеру, по вопросу о падении министерства Бриана). Сережа пыжился, тужился, видимо, потел — доставал платок, часто-часто отирался. Чтобы спасти, я начинал разговор о ямбах…
Преображался, как святой перед пуском в рай; не узнать Сережу: вздрагивали радостью глаза, весь его корпус опрощался и облегчался, словно скинув с себя путы или камни, голос становился тем же обычным, задушевным, как всегда, — и без гортанного клекота, — Сережа говорил о любимом: о стихах.
Потом поехали мы гуртом в Малаховку к Тарасу Родионычу: Анна Берзина, Сережа, я, Березовский Феоктист * — всего человек 6–8. Там Сережа читал нам последние свои поэмы: ух, как читал!
А потом на пруду купались — он плавал мастерски, едва ли не лучше нас всех. Мне запомнилось чистое, белое, крепкое тело Сережи — я даже и не ждал, что оно так сохранилось, это у горькой-то пропойцы!
Он был чист, строен, красив — у него ж одни русые кудельки чего стоили! После купки сидели целую ночь — Сережа был радостный, все читал стихи.
А потом здесь вот, в Госиздате, встречались мы почти что каждую неделю, а то и чаще бывало: пьян все был Сережа, каждоразно пьян. Как-то жена его сказала, что жить Сереже врачи сказали… 6 месяцев — это было месяца три назад! Может, он потому теперь и кончил? Стоит ли де ждать? Будут болтать много о «кризисе сознания», но это все будет вполовину чепуха по отношению к Сереже, — у него все это проще.
1926 год
1 января
«ЧАПАЕВА» ПЕРЕРАБАТЫВАТЬ АЛИ НЕТ?
Мой рост, отточка мастерства за последний год, выросшая бережность и любовь к слову, бережность к имени своему — это все не раз наводило меня на мысль переработать коренным образом «Чапая» — самую любимую мою книгу, моего литературного первенца.
Мог ли бы я его сделать лучше? Мог. Могу. Помню, Бабель как-то говорил мне:
— Вся разница моих (бабелевских) очерков и твоего «Чапаева» в том, что «Чапаев» — это первая корректура, а мои очерки — четвертая.
Эти слова Исаака не выпадали из моего сознания, из памяти. Может быть, именно они отчасти и толкнули
Уж и хотел бы, может, поторопиться, вежливо выражаясь — похалтурить, — ан совесть литературная и привычка — не дают! Это хорошо.
Очень ясно, что теперь вся работа в отношении количественном вообще пойдет тише. Ну и ладно. Эк, беда, подумаешь! Говорить откровенно — я и работаю-то уж не так сосредоточенно, как во времена «Чапаева», — тут и больная голова, переутомленность, занятость…
Вот взять «Писателей» * . Когда задумал и начал? Давно. Больше полгода. А что сделал? Мало. Только сырье по кучкам раскидал… Не работается. Не пишется. Да и не люблю как-то я эту книгу, — так не люблю, как «Чапая», даже «Мятеж». Но писать буду: и времени, труда много затратил, и тема интересна, и «Эпопею» ворошить рано, и одними мелочами пробавляться не хочу.
Но, поскольку я не захвачен, — естественно думал много и о другом. Тут-то и выплыл вопрос о переработке, о коренной переработке «Чапая». Как это может быть? А так, что на полгода — отложить «Писателей», вовсе отложить, взять «Чапая» с первой строки и переписывать — обрабатывать тщательнейше строчку за строчкой — так все 15 листов!
Это — полгода. И больше в эти полгода — ничего. Это как раз к собранию сочинений.
Обновленный «Чапаев»!
И уж вовсе решил. Достал стопу бумаги, на первом листе написал, как когда-то, три года назад:
«Чапаев».
Написал — и испытал то самое чувство, когда его садился писать впервые. Отступил. Дал главу:
«Рабочий отряд».
И встал. Открыл «Чапая». Прочитал несколько страниц и ощутил, что перерабатывать не могу.
Как же я стану — да тут каждое мне местечко дорого — нет, нет, не стану и не могу. Самое большое, на что пойду, — словарь подсвежить, но это ж я могу и по книжному тексту сделать. А в коренную — не могу. Тогда, как готовил черновики, — тогда, может, это бы и легко проходило, а теперь — трудно. И я отказался от мысли о переработке.
Поняв это — ощутил необычайную легкость, мне стало радостно оттого, что вдруг вот и неожиданно разрешилась эта мысль о переработке, так меня измучившая за последние месяцы. Все время стояла эта дилемма — за ближний год что лучше: 1. Переработать «Чапая». 2. Дать новую книгу «Писателей»?
И я не знал, что делать, не решался сделать выбор, а оттого — стояла работа, я ничего не делал.
Теперь — легко. Я обрадован открытием. Я легко освежу текст * и — за «Писателей».