Рассказы. Стихотворения
Шрифт:
Попробуйте-ка дать щенку поесть мыла в ванной или пожевать только что начищенный сапог. Он будет жевать и радостно повизгивать до тех пор, пока не обнаружит, что вакса и коричневое уиндзорское мыло скверно действуют на него. Вот каким образом он убеждается в том, что мыло и башмаки не слишком полезны для здоровья. А любой старый дворовый пес очень скоро докажет ему, как глупо кусать за уши больших собак. Так как он еще юн, то он запоминает эти уроки и к шести месяцам выходит в жизнь хорошо воспитанным маленьким животным, умеющим сдерживать свой аппетит. Если же его уберечь от этой троицы — сапог, мыла и больших собак — до тех пор, пока он не станет совсем взрослым псом с хорошо развитыми челюстями, представьте себе, как бы страшно он занемог и как бы здорово его отлупили! Примените это соображение к «оранжерейной системе» и посмотрите, что из этого выйдет. Звучит это не
Жил однажды мальчик, воспитанный по «оранжерейной системе». И эта система убила его. Он не расставался со своими родственниками, начиная с момента рождения и кончая часом, когда отправился в Сэндхерст, выдержав экзамен одним из первых в списке. Он был превосходно обучен всему, за что домашний учитель ставит высшие баллы, и имел еще дополнительное достоинство — в том смысле, что «никогда не доставлял ни минуты огорчения своим родителям». То, чему он научился в Сэндхерсте помимо обязательных дисциплин, не имеет большого значения. Он осмотрелся и нашел, что «мыло» и «вакса» весьма недурны. Достаточно было немного отведать их, чтобы выйти из Сэндхерста уже не таким возвышенным, каким он был при поступлении. Затем, через некоторый промежуток времени, последовала размолвка между ним и родственниками, так много от него ожидавшими. Далее — еще один год жизни, «не запятнанный общением с внешним миром», в третьеразрядном запасном батальоне, где все низшие чины совсем еще дети, а высшие — старые бабы. И, наконец, отъезд в Индию, где он оказался лишенным поддержки родителей и где не было никого, кроме него самого, к чьей помощи можно было бы прибегнуть в тяжелую минуту.
А Индия — такое место, в котором, как нигде, не следует воспринимать все слишком серьезно — за исключением, конечно, полуденного солнца. Чрезмерная работа и чрезмерная затрата энергии убивают человека с тем же успехом, как и чрезмерная приверженность порокам или чрезмерное употребление алкоголя. Флирту здесь не придается значения, потому что человека постоянно переводят с места на место, и кто-нибудь — вы или она — уезжает с военного поста и больше никогда туда не возвращается. Хорошая работа также не имеет значения, потому что человек оценивается по самым худшим результатам его деятельности, а все лучшее, как правило, присваивается кем-то другим. Плохая работа тоже не имеет значения, потому что другие работают еще хуже, и болваны держатся в Индии на своих местах дольше, чем где-либо. Не имеют значения и развлечения, потому что, раз попробовав, вы уже не можете без них обойтись, да и большинство из них не что иное, как попытка так или иначе выиграть деньги у другого. Болезнь также не имеет значения, ибо часы болезни входят в ваше рабочее время, а если вы умрете, другой займет вашу должность и ваше рабочее место в течение ближайших восьми часов, в период между вашей смертью и погребением. Ничто не имеет значения, кроме отпуска домой и получения жалованья, да и то только потому, что они даются скупо. Это качча — расслабленная — страна, где работают несовершенными орудиями, и самое мудрое — не принимать никого и ничто всерьез и, по возможности, быстрей удрать куда-нибудь, где развлечение — это развлечение, а репутация достойна своего обладателя.
Но этот мальчик — история стара, как сами холмы, — приехав сюда, стал все принимать всерьез. Он был миловиден и потому обласкан местным обществом. Он принял эти знаки внимания всерьез и стал увиваться за женщинами, которые не заслуживали даже того, чтобы оседлать пони для визита к ним. Он нашел, что его новая, свободная жизнь в Индии превосходна. Действительно, вначале она выглядит весьма привлекательной — с точки зрения субалтерн-офицера: эти пони, карточные партнеры, танцы и тому подобное. Он попробовал все это — точь-в-точь как щенок пробует на вкус мыло. Только было поздно — зубы-то у него уже выросли. Он не обладал чувством меры — и впрямь щенок — и не мог понять, почему здесь к нему не относятся с тем же вниманием, как в родительском доме. Это очень задевало его.
Он ссорился со своими сверстниками и, будучи невероятно впечатлительным и уязвимым, долго помнил эти ссоры. Они заставляли его страдать. Он нашел, что все это великолепно: и вист, и скачки, и другие подобного рода занятия, предназначенные для того, чтобы развлечься после службы, но он и их воспринял серьезно, как, впрочем, и похмелье после выпивки. Он потратил все свои деньги на вист и скачки, потому что они были для него внове.
Свои потери он тоже принимал всерьез и вкладывал столько энергии и жара в бега на пони-однолетках (пони с коротко остриженными гривами были запряжены в повозки),
Эта необузданная страсть к развлечениям, не стоящая того, чтобы сворачивать с прямого пути, а тем более вести такую суматошную жизнь, продолжалась шесть месяцев — то есть весь холодный сезон, и мы ожидали, что жара, сознание утраты своих денег и здоровья, а также искалеченные лошади — все это отрезвит мальчика и он обретет равновесие. Ведь так и случается в девяноста девяти случаях из ста. Вы можете наблюдать действие этого принципа в любом военном посту в Индии. Но этот особый случай составил исключение, потому что мальчик был чувствителен и принимал все всерьез — я уже говорил об этом по меньшей мере раз семь. Конечно, трудно сказать, в какой степени эти излишества отразились на нем самом. Впрочем, ничего ненормального, гибельного для здоровья в них не было. Вероятно, будучи выбит из седла в отношении финансов, он нуждался в том, чтобы кто-то его поддержал. Но все-гаки воспоминания о его выходках могли бы исчезнуть за один жаркий сезон, а ростовщик помог бы ему преодолеть денежные затруднения. Но мальчик, очевидно, придерживался совершенно иного мнения: он был уверен, что разорился окончательно и выхода нет. Когда холодный сезон кончился, с ним весьма сурово поговорил полковник. Это подействовало на него более удручающе, чем когда-либо. А ведь это был всего-навсего обычный «полковничий разнос».
То, что случилось дальше, — любопытный пример того, как все мы связаны друг с другом и ответственны один за другого. Одно замечание, сделанное женщиной в разговоре с мальчиком, сдвинуло что-то в его мозгу. Нет нужды повторять его, ибо это была лишь короткая жестокая фраза, которую выпалили не подумав. Она заставила мальчика покраснеть до корней волос. Он заперся у себя на три дня, а затем попросил двухдневный отпуск — съездить поохотиться в окрестностях загородного дома инженера канала, в тридцати милях отсюда. Разрешение было получено, и в тот же вечер, ужиная в офицерском собрании, он вел себя более шумно и держался развязнее обычного. Он заявил, что намерен «подстрелить крупную дичь», и уехал в икке в половине одиннадцатого. Куропатки — единственная дичь, которая водится в тех местах. Ее не назовешь крупной. Поэтому все рассмеялись.
На следующее утро в полк, после короткой отлучки, вернулся один из майоров. Ему сразу же стало известно о том, что мальчик отправился «поохотиться на крупную дичь». Майор хорошо относился к мальчику и не раз в течение холодного сезона пытался удержать его. Узнав о его отъезде, майор поднял брови. Он сразу же пошел в его комнату и стал рыться в его вещах.
Вскоре он вышел. Я в это время расставлял программы состязаний в столовой. В передней никого не было.
— Мальчик уехал на охоту, — сказал он, — Но разве на куропаток охотятся с револьвером и бюваром?
— Глупости, майор! — ответил я, догадавшись, что у него на уме.
— Глупости или не глупости, а я сейчас же еду на канал. Мне что-то не по себе.
Он подумал с минуту и добавил:
— Вы умеете лгать?
— Вам это лучше знать, — ответил я, — Это же моя профессия.
— Отлично, — сказал он. — Вы должны поехать со мною. И немедленно. Мы едем в икке на канал охотиться на антилоп. Ступайте возьмите ягдташ… быстро… и сразу сюда с ружьем.
Майор был человек решительный, и я знал, что зря он приказаний не отдает. Поэтому я повиновался, а по возвращении увидел, что он уже погрузил в икку ружья в чехлах и запасы еды — все необходимое для охоты.
Он отпустил возницу и стал править сам. Через военный пост мы ехали медленно, но как только выехали на пыльную дорогу между холмами, майор пустил пони быстрой рысью. Лошадь, выросшая у себя на родине, может в критическую минуту сделать все, что от нее потребуют. Мы проехали расстояние в тридцать миль меньше чем за три часа, хотя чуть не уморили бедную скотину.
— К чему такая безумная спешка, майор? — спросил я.
— Мальчик один, предоставлен самому себе вот уже два… пять… постойте!.. четырнадцать часов! Повторяю, мне не по себе.