Рассказы

Елистратов Владимир Станиславович

Кстати, молока в это лето у «Май Литтл Энжл» было очень много, и она сцеживала его Джимми. Отчего Джимми к пяти месяцам размордел так, что стал лениться мяукать. А если вдруг Джимми мяукал, то это было похоже на тихий далекий изможденный стон.

Любимое дачное занятие Джимми — спать в старой скороварке в тени Николая Баскова.

В отличие от Джимми, Петя — очень активный ребенок.

Еще совсем маленьким он все время пыхтел, кряхтел и ворочался. За что был прозван Турундуком и Мегапыхтелкой.

Потом

Петя научился переворачиваться и ползать. При этом, переворачиваясь, в качестве дополнительного рычага активно использовал язык. Тогда он стал Норным Жителем, Винторезом и Суперползякой.

Затем Питер сел. Умение принимать вертикальное положение на несколько дней привело его в состояние статической эйфории. Пит завороженно сидел и повторял, как заклинание, «ньдя-ньдя-ньдя-ньдя». Но вскоре ползание возобновилось. И приобрело совсем другую скорость и другие масштабы. «Суперторпеда» Пётр стал бедой Пиндюриных, их, так сказать, очень-очень трудным счастьем.

Петр Филиппович Пиндюрин на своих четырех галопировал от сортира до сарая и от сарая до теплицы за считанные минуты. В своем два на два метра рукотворном манеже (из тех же помоечных досок, любовно отшлифованных Филей) Петя орал так, что покрывал своим желудочным сопрано все четыре бензокосилки Пиндюринских соседей.

Основным занятием Пиндюриных стал перманентный отлов Суперторпеды.

Самым тяжелым временем для Фили было утро субботы. Потому что где-то в 11 утра «Май Литтл Энжл» и «Май Диар Рэй Стэфн» уезжали на рынок в соседний то ли маленький городок, то ли поселок городского типа в пяти километрах от «Светлячка».

Рынок в народе назывался Черкизон. Там продавалось все: чебуреки, джинсы, гвозди, хохлома, лифчики, кактусы, серебро, опарыши для рыбалки, колбаса, посуда, кошачий корм, елочные игрушки, шашлык, кроссовки, халва, иконы, дезодорант… Все очень дешево и в самых неожиданных комбинациях. Например, дезодоранты с опарышами. Или — кактусы с лифчиками. Или — кроссовки с чебуреками.

Я сам видел одну знойную тетю в бейсболке, перед которой на картонке лежали: вобла, гаечный ключ и фотография Вахтанга Кикабидзе. Причем тетя соглашалась продавать все это только вместе. Оптом. За пятьдесят рублей.

Филя с удовольствием сам бы сел за руль, а Анжелу или Раису Степановну оставил с Суперторпедой. Но Анжела и Раиса Степановна хотели на охоту. А когда женщина решила на пару-тройку часов стать прекрасной рыночной Артемидой, с ней лучше не спорить.

Анжела садилась за руль и говорила:

— Филёчек, Пиндюрёчек мой золотой, мы на часок.

— Знаю я ваш часок, — вздыхал Филя.

— Бутылка с нацеженным молоком на веранде.

— Знаю.

— Если останется — дай Джиммику.

— Ол райт.

— Он в скороварке.

— Окей.

— Держись, Фил, — улыбалась Раиса Степановна. —

Донт уорри, би, как говорится, хеппи.

Однажды в самом конце лета, в пятницу, Филя забрал меня к себе на выходные в «Светлячок».

Вечером, после шестичасового пробочного кошмара, был очень милый утешительный «приплызд». А утром дамы, как всегда, отправились на Черкизон.

— Вдвоем вам будет легче, — улыбнулась Анжела.

— Оф корз, — вздохнул Филя.

— Молоко на веранде. Памперсы в тумбочке. Петя в манеже. Джим в скороварке.

Дверца машины захлопнулась.

— А пять капель в сарае, — приветливо улыбаясь теще, очень тихо сказал мне Филя. — За дровами.

«Лада Калина» оставила после себя шлейф рыжей, как хна, жаркой пыли, и мы остались наедине с Суперторпедой, как те самые герои О’Генри — с Вождем Краснокожих.

Когда машина скрылась за сосняком, Петя, который до этого уже целую пару минут мирно ел стенку манежа, заорал. По нарастающей, как набегающая электричка.

— Давай дежурить по очереди!! — закричал Филя, с трудом перекрывая Петино фортиссимо.

— Давай!! — закричал я.

— Чур — ты первый!!

— А ты что будешь делать?!

— Пойду налью нам по пять капель!!

— А не рано?! Одиннадцать только без пятнадцати!!

— Э куотэ ту илевен?! Самый раз!! Для бдительности!! Джаст э момент!!

Филя вынул Петю из манежа, переложил его в траву под кустом смородины рядом с кошачьей скороваркой, и вой стих.

Нежно зашелестел ветер в ветвях вишни. Радостно затинькала невидимая птичка. Забубнили соседские бензокосилки.

— Следи за ним. Я сейчас.

Я проводил взглядом Филю. У меня зазвонил мобильник.

— Я слушаю.

— Вовка?! — радостно воскликнул хриплый баритон.

— Ну.

— А чего ты без носков-то ушел?

— Куда ушел? Каких носков?..

— И главное, тихо так, по-английски. Я сижу, как девушка, — воблу ему, баю-раздолбаю, чищу. А он — как лорд. Без объявления войны.

— Ты кто?

— Твоя совесть. Кстати, напоминаю: «Зенит» слил. С тебя полтос.

— Ты куда звонишь-то?

— В Смольный. Товарищу Ленину. У тебя что, сифак ума? Впал в детство босоногое? Друг называется. Таких друзей — за … да в музей.

— Послушай, дорогой…

— Дать бы тебе воблой по уху. Тоже мне, конь в яблоках. Все. Появишься — будешь носки свои есть. Понял? Привет своей Бармалеихе…

Гудки. Некоторое время я стоял в глубокой задумчивости. Удивительная у нас страна. Каждый — как экспонат кунсткамеры. Почему-то вдруг вспомнился случай. Это было где-то в конце 90-ых.

Как-то раз я подъезжал к Москве по Дмитровке. Долго стояла у Волена, потом застряла в Деденёво. У Грибков всех согнали на обочину и стали ждать какого-то адского папу с мигалкой.