Рассказы
Шрифт:
— Э, нет,— думаю,— я таки вас обдурю: что мне округ сажалки бегать за ними, лучше я на них через сажалку по ватерпасу {40} от кратчайшей точки. Сажалка у меня — одно слово что сажалка, а в настоящем положении лягушечной глубины. Плевое дело! И с таким расчетом, кобеняк подобрав, я с полным основанием в воду.
Да-с! Вот тут-то оно и вышло дело… не успел я передохнуть, как по самую маковку, а ноги — точно кто снизу держит и к себе тянет, а земля из-под ног бежит, а кобеняк на голову, а в мозгах
Только и помню…
Но в неожиданности времени голос:
— Какого еще лешего валит?
А к нему другой:
— Шлялся тут который всю ночь пьяный.
А к другому третий:
— Уж не подстрелил ли, чего доброго, птицу?
И вот, как перед богом: чувствую, общупывает меня кто-то со всех сторон, за кобеняк потянул, хотя глаз не открываю — чур-чур меня, болотная нечисть,— однако сознание полное, и вдруг, представляете себе, смех:
— Да это же Григория Мыльняка батька!
— Ну и ну! Намылился старик — пожалуйте бриться! Вставайте, папашенька, приехали!
Все ж таки, беря в соображение несоответствие положения утопшего, я только один глаз приоткрыл и вижу — склонилось надо мной некоторое рябое лицо отвратного, но знакомого виду, а вокруг будто водяная облачность. Смотрю да молчу в ожидании — чего будет.
— Не узнаешь, папашенька?
— Нет,— отвечаю, подумавши,— как не узнать такое хайло? Только лучше бы его не видел ни разу — тошно!
— Это вам, папаша,— возражает,— с перепою тошно. Шутка ли сказать, всю ночку прогулочку совершали, да к тому же еще с кручи по грязи на салазках заголя сиганули! Полное,— говорит,— вам выражаю сочувствие!
А тут из облака другая личность: сынок единоутробный.
— Что же это вы, отче родимый,— кричит,— такого сраму наделали: людям на головы сыпетесь! Никак от вас этого не ожидал! Не будь туману, подстрелили бы вас живым манером!
Ну, тут я уже не стерпел. Сами понимаете, всякое хорошее настроение от таких событиев пропадает. Открыл второй глаз, сел наземь и кричу:
— Ослоухие дурни! Пропаду на вас нет! Самый вам раз в болоте жить с гадами. Только нет моего желания через вас от голоду до потери разума доходить, объедалы проклятые! Сгиньте!
Но представьте себе, никакого конца моим мучениям из этого не вышло. Подняли меня на ноги, обтерли кое-как да и говорят:
— Между протчим, папаша, видно, вам судьба такая — боевую долю вместе с нами делить. Радуйтесь, что целы остались, а то по туману могли бы шею сломить. Все ж таки со светом отпустить вас домой недопустимо в видах тайны нашей диспозиции, а потому предлагаем вам за нами следовать в поход. В дело вас не допустим по слабости вашего здоровья, однако помощь оказать сумеете. Сядайте в тачанку да и айда…
Как бы вы на моем месте поступили, хотел бы
— Что, старик, перекрещиваться собрался? Так и быть, в кумовья зови!
Одно я только и думаю: куда ни на есть везите, скорей бы до горячего довезли, а от дела этого ихняго уж словчусь как-нибудь.
И тронулись мы, значит, в путь. Всего восемь возов, двадцать шесть хлопцев. Выбрались из яров на луга, а оттуда в лес, да лесом, проселочною дорогою пяток верст отъехали и стали. Солнце-то едва поднялось — плачет, снизу мокрень, сверху мокрень, по мхам склизко, и такая тоска меня обуяла,— представить себе не можете!
А бандитный народ возы в ряды установил, ружья из-под сена повытягал и к просеке. А Григорий мой первый из них заправила. Ну просто глазам своим не верю, откуда у него этой дерзости столько! Точно вот из рода в род — бандит почетно-потомственный.
— Вы, папашенька, не сумлевайтесь,— говорит,— мы это дельце живым манером обтяпаем. Плевая вещь!
— Ну уж нет,— отвечаю,— это ты себе как хочешь, я тебе не советчик, а сам я встревать в грязное дело не желаю. У меня руки чистые, орудуй в одиночку. Но только отца родного забывать не годится.
И с теми словами отошел в сторонку, на бугорок посуше, так что как раз весь плацдарм виден. Прилег — смотрю. Злодеи мои поперек рельс сосну свалили да под насыпь.
Поверите ли, траву вокруг себя пообдергал от досады. Однако слышу — гудет. И представьте себе, все громче, так, что даже земля подо мной затряслась… И гудет, гудет, и гудет, а у меня волосы дыбором!
Только выскакивает на пути хлопец. Помахал чевой-то красным флагом да снова под насыпь. Я даже уши заткнул. Вот сейчас, думаю, ад кромешешный!
Ну, между протчим, благополучно. Смотрю, ползет этакая громада, вытянулась из-за поворота и приставать начала. А тут с обоих сторон — братва.
— Эх, сволота, сволота! — шепчу.— И куда вы только лезете, и чего вам только надоть? Эх, сволота, сволота! Хай бы вас уж всех перестреляли!
Однако ничего подобного. Влез один хлопец к машинисту на паровоз, а другие к вагонам. Ну, тут, понятно, вой, руки вверх, повылазило народу до черта,— прямо даже непонятно: столько его и без всякого сопротивления. Окружило их хлопцев пять с ружьями наизготовку, а уж гляжу — кой-кто барахло из окон выворачивает.
А чем дальше, тем больше добра волокут! Смотрю, мой Григорий два чемодана за плечи вскинул, корзинку в руках несет да еще другими командует.
«Это что же такое,— думаю,— как же так? Совсем они публику пообчистят, а на меня никакого внимания. Ну как есть сволота петая! Разве же так можно! Эх, сволота, сволота!»
Тут я и сам не знаю как вышло. Точно меня кто гвоздем в заднее место: прямо-таки в догадку не пришло,— как с бугра-то кубарем в ложбинку, а с ложбинки на насыпь, а с насыпи — в вагон!