Рассказы
Шрифт:
— А мне странно и… тепло от такой милой встречи, — сказала она, задумчиво глядя на него. — Я очень много боли и зла видела от… людей. И привыкла от них ждать или зла, или корысти.
— Да, это правда, теперь особенно стало много черствости, расчета и эгоизма. Может быть, оттого, что жизнь тяжела. Теперь уже совсем и следа не осталось былой радости жизни, романтизма, беспечности. Разве вот только мы, старые хранители былых традиций, еще держимся. Да и то, хоть меня взять, думал ли когда-нибудь я, — композитор, что буду торговать мебелью, буду бояться выйти из бюджета. А когда-то
— Мне кажется, вы и сейчас такой же, — с ноткой нежности сказала молодая женщина.
— Дай бог, если я такой. Я, правда, все-таки мало изменился. Но вообще наш брат интеллигент сильно подался, все, кто прежде были непримиримы, теперь стали как-то необычайно пугливы, шкурно-податливы… вообще, некрасиво. Нет, но как я вам рад! Как будто я вас ждал! — сказал Андрей Андреич, сжав перед грудью руки и откинувшись на спинку стула и глядя удивленно-радостными глазами на молодую женщину.
— А для меня это вдвойне неожиданно, я ехала сюда со страхом.
— Почему?
Она замялась.
— Жутко очутиться одной среди чужих людей. И я никогда не забуду, как вы меня встретили. Это какой-то символ: я думала, что здесь я — одна во всем мире, а оказалось… Ну, как же вы живете здесь? — спросила она, точно желая переменить слишком взволновавший ее разговор.
— Как живу?.. Живем кое-как. На одного хватает. Конечно, отказываешь себе во многом. Композиторство мое мне ничего не дает, но зато уроки довольно прилично. Да что же вы в шляпе? Снимайте скорей.
Вера Сергеевна покорно сняла шляпу и подошла к зеркалу. Каким-то домашне-простым движением поправила волосы.
А он от этой ее простоты почувствовал почти умиление.
— Как здесь свободно все-таки в сравнении с заграницей, — сказала она, заложив сбоку в волосы резную черепаховую гребенку. — Там много лжи и ханжества, и прийти к незнакомому мужчине в комнату — значит совершить преступление.
— Да, в этом отношении у нас теперь все просто. Сейчас устроим музыку: чайник на спиртовку, чашки — на стол. Вспомним милую, беззаботную, студенческую юность, когда жизнь представлялась легкой, прекрасной, полной романтических грез.
Когда чай был готов, он сбегал в лавочку и принес конфет и закусок. Они, смеясь, развертывали кульки, и молодая женщина раскладывала на тарелочки колбасу и сыр.
Он смотрел на нее, чужую, незнакомую, как она, точно своя, близкая, хлопотала у стола, разливала чай своими маленькими руками. И то, что она была чужая жена, жена его приятеля, который, вероятно, еще не скоро приедет, пробуждало неясные волнующие мысли о том, что эта встреча, не требуя никакой ответственности, может, быть удивительной.
— Если бы мне за пять минут до вашего прихода сказали, что в мой монастырь холостяка придет молодая, прекрасная женщина, я бы испугался.
— А теперь?
— Теперь вот что!.. — Он взял ее руку и поцеловал. — Теперь я юноша, теперь мне двадцать лет. Хочется по-студенчески петь, играть и дурачиться.
Она смотрела, как он целовал ее руку, и у нее вместе с улыбкой блеснули на глазах слезы. Он заметил их.
— Что
— Ничего, ничего… Я очень беспомощный человек и, очутившись здесь одна, почувствовала было страх перед жизнью и перед людьми, но мне вдруг стало так хорошо, оттого что вы такой…
Она не договорила.
Ему хотелось сесть рядом с ней на диван, но после ее недоконченной фразы пришло соображение о том, что он может этим разбить у ней сложившееся о нем представление. А ему хотелось, чтобы она увидела, какая у него простая, чистая и в то же время интересная душа. Может быть, гораздо более интересная, чем у Василия Никифоровича.
— Но ведь вы на время только одна. Вероятно, Василий Никифорович скоро приедет, — сказал Андрей Андреич с целью узнать, сколько времени будет продолжаться их встреча.
Но Вера Сергеевна вздохнула и почему-то ничего не ответила. Потом стала убирать посуду, и от этих спокойных, домашних ее движений он опять почувствовал то же, что чувствовал, когда она при нем оправляла перед зеркалом прическу. Он подошел, поцеловал ей руку в ладонь и сказал:
— Вот бывает так: живет человек одиноко, скучно, душа его постепенно заволакивается серостью жизни, повседневными заботами и тревогами о куске хлеба, и вдруг светлое виденье. Он чувствует, как что-то давно забытое шевельнулось в его душе, просияло… Он смотрит вокруг себя и с удивлением говорит: «Так вот, какой мир, оказывается! Так вот каким я мог бы быть: светлым и радостным юношей!..» И вот вы явились таким виденьем для меня. Вы промелькнули, потом уйдете к другому человеку, которого вы любите… Но то, что мы с вами сидели сегодня вечером, это у меня останется навсегда. Потому что вы, несмотря на любовь к тому, другому… что-то оставили здесь своего. Быть может, и для вас эта встреча была не безразлична и не скучна…
Он говорил, а она, бросив руку на стол, смотрела своими огромными грустными глазами куда-то мимо него перед собой. Потом закрыла рукой глаза и тихо проговорила:
— Да… эта встреча для меня не безразлична и не скучна… И напрасно вы думаете, что душа ваша заволоклась серостью жизни. Такие души не поддаются этому…
— И слава богу, если так. Сегодня все чудесно! И я рад, что у меня такая обстановка, как будто мы — богатые люди, принц и принцесса. Для таких моментов нужна красивая обстановка.
— Сыграйте что-нибудь, — сказала Вера Сергеевна.
Он сел за рояль и стал играть. Когда он оглядывался, молодая женщина, сидя с блюдцем и полотенцем в руках, забывшись, смотрела перед собой. Почувствовав его взгляд, она переводила глаза на него, и он видел ее мягкую, грустную улыбку и иногда блеснувшие непокорные слезинки на глазах.
И опять Андрей Андреич чувствовал необычайную радость от присутствия этой женщины с грустными глазами и тяжелой прической.
Наконец она встала, подошла к нему, положив руку на спинку стула, на котором он сидел, смотрела через его голову в ноты. А он изредка, закинув голову, взглядывал снизу на нее, чтобы видеть ее лицо…