Рассказы

Романов Пантелеймон Сергеевич

I

Около кассы вокзала стоял полный господин в шубе с котиковым воротником-шалью и чем-то возмущался. Его породистое, гладко выбритое лицо было красно от досады, а шапка сдвинута со лба.

— Положительно идиотство какое-то… есть свободные места, а они не могут дать.

— Алексей Николаевич, куда направляетесь? — крикнул пробегавший мимо человек с бритым актерским лицом.

— Да вот еду тут недалеко на концерт, и они, видите ли, не могут мне на короткое расстояние дать место в мягком вагоне, — сказал полный господин, подавая руку тем спокойным, небрежным жестом, каким подают люди успеха

или большого положения.

Этот полный господин был известный артист Волохов. Он ехал на концерт в один из отдаленных уездов.

Концерт устраивался для съезда учителей в опытной колонии, в десяти верстах от станции.

Пришлось ехать в третьем классе, где, как всегда, было накурено махоркой, полутемно, а главное, отдавало тем противным третьеклассным запахом, который неизвестно от чего происходит — от краски, которой выкрашены скамейки, или от чего-нибудь другого.

Он прошел несколько вагонов, оглядывая, нет ли, по крайней мере, какой-нибудь интересной молодой женщины, что могло несколько примирить его с обстановкой. Но женщин не было. Были две-три девушки в платках и валенках; их, конечно, нельзя было принимать в расчет.

Это еще больше испортило настроение, которое и без того было плохое, благодаря происшедшей перед самым отъездом нелепой ссоре с женой.

Жена, ввиду его отъезда, просила принести ей билет в театр, чтобы не сидеть дома одной. Он в спешке забыл. Жена, надевшая было свой новый туалет, расстроилась, в раздражении стала снимать новое платье и даже бросила его на пол. А сама села в кресло лицом к спинке и расплакалась.

Волохов, стоявший уже в дверях в шубе и шапке, почувствовал раздражение и ощущение полного отсутствия любви к этой женщине. Но он постарался сдержать себя и только сказал, что мы очень скоро забываем, как всего несколько лет назад ели мороженую картошку, сидели без хлеба и ходили в мужицких валенках, а теперь не пришлось пойти в театр, — и это уже для нас трагедия.

Жена, не поворачивая головы от спинки, возразила, что об этом нечего вспоминать, когда и он теперь не в валенках, а в лаковых ботинках. А что если он сам ездит шляться, то не мешало бы хоть сколько-нибудь быть внимательным к жене.

Волохов, услышав слово шляться, почувствовал знакомое замирание в сердце, которое всегда бывало в острые моменты ссор. В этих случаях всегда до остроты хотелось вдруг сказать что-нибудь самое злое, самое ядовитое, чтобы, — если угодно, — пойти на разрыв, на что угодно. И чем ужаснее будет впечатление от его жестоких слов, тем лучше.

Он с секунду посмотрел на жену и, чувствуя, что сердце совсем замерло, а кончики пальцев похолодели, сказал:

— Да, вы рядитесь и выезжаете показывать ваши наряды, а я еду в мороз и холод шляться, чтобы добывать вам деньги для этого.

Жена вдруг вскочила с развившимися тонкими белокурыми волосами, которые он с таким наслаждением когда-то целовал, и огромными, прекрасными глазами, в которых блестели остановившиеся слезы, и несколько времени с ужасом смотрела на мужа.

Потом тихо сказала:

— Ах так?.. Дошло уже до попреков. Я этого ждала… Вы скоро будете попрекать меня теми кусками хлеба, какие я ем у вас.

Она говорила то, чему сама ни одной минуты не могла верить. Но в том припадке раздражения, какое в ней загорелось, нужно было сказать что-нибудь ядовитое, чтобы причинить ему возможно большую боль.

Волохова больше всего возмутило то,

что она сказала, что ждала этого. Точно он известный скряга и подлый человек.

— Какое ты, оказывается, ничтожество… — сказал тогда Волохов, с холодным, злым спокойствием посмотрев на жену. И еще повторил: — Да, ничтожество: у тебя внутри ничего нет. Поэтому ты злишься и не задумываешься отравлять мне жизнь из-за того, что сегодня тебе не удалось показать своих тряпок. Тебе, кроме тряпок, показывать и нечего. Прощай…

Они никогда еще не расходились не помирившись, так как суеверная жена, несмотря на свое образование, верила, что если муж уйдет во время ссоры из дома, то произойдет что-нибудь ужасное. А тут он даже уезжал из города на всю ночь.

Она вскочила, бросилась за ним и закричала истерическим голосом:

— Алексей, вернись, не уезжай так!..

Но он, чувствуя в сердце то же замирание и дрожь в руках, нарочно хлопнул дверью как можно сильнее и выскочил в сени, потом на улицу.

— О, какое ничтожество! — сказал он про себя, чувствуя злую потребность назвать ее каким-нибудь грубым, оскорбительным словом. И когда он, стоя в ожидании трамвая, вполголоса говорил эти грубые, оскорбительные слова, — он чувствовал удовлетворение.

Теперь она выскочит на снег и будет стоять, чтобы нарочно простудиться.

— И пусть хоть сдохнет, мне все равно, — сказал он, забывшись, вслух, и с досадой поморщился, потому что дожидавшаяся рядом с ним трамвая старушка удивленно оглянулась на него.

II

Сидя в полутемном душном вагоне, он чувствовал себя несчастным и раздражался по каждому поводу. Раздражался при виде сидевших в вонючем дыму людей в лохматых шапках и иронически думал о том, что они теперь хозяева жизни… И разве им, толкующим о ценах на хлеб и о каком-то кирпиче, нужно искусство? Нужна духовная жизнь, движение вперед, нужна культура, которую они разгромили и даже не знают об этом?

Им кусок мяса в щи и каша, — вот им что нужно.

И подумать только, что теперь все неизмеримые пространства России заполнены ими, не знающими о человеке ничего, кроме того только, что он ест, убирает картошку и спит на полатях.

Какая же может вестись созидательная работа этими людьми, какое может быть движение? И, конечно, теперь в стране идет медленное умирание. Все, что выше картошек и хлеба, будет ими стерто с лица земли. А мы — в первую очередь. И это не из злобы, а потому, что им это не нужно.

И в этом ужас.

И когда он в окно видел мелькавшие огоньки деревень, он думал:

— Мертвое пространство…

Лохматые шапки прошли в своих тяжелых сапогах с подковками и все опустошили. Жизнь в стране умерла. И разве уцелевшие интеллигенты там, в столице, — живут теперь? Только притворяются, что живут. Или, махнув рукой на все, как и он, только кормятся. Одни хуже, другие лучше других.

Но жизнь в них, та жизнь, из которой рождается творческое движение, — давно умерла за ненадобностью, как она умерла и в нем. Умерла постепенно, медленно. И он до ощутимости ясно видит эту линию умирания: в тяжелые годы голода некогда было думать о своем внутреннем движении. Нужно было напрягать все силы, чтобы накормить себя и жену. Он привык выступать, не работая, не готовясь, только с тем, чтобы получить деньги или продукты. И даже сознательно не готовился из озлобленного соображения о том, что для пролетариата сойдет и так.