Рассказы
Шрифт:
Конечно, Ирина не могла требовать от Софьи постоянной повышенности настроения. Все это вполне естественно. Но так как она была в подчиненном состоянии, то она боялась каждого проявления будничности или раздражения у Софьи, хотя бы направленного и не на нее.
Так бывает, когда приезжает какой-нибудь гость, его встречают с радостными удивленными восклицаниями: «Посмотрите-ка, кто к нам приехал!» И не знают, куда посадить, чем угостить. И расспрашивают обо всем наперебой. А там пройдет дня три, неделя, все еще вежливы, внимательны, но уже стараются куда-нибудь ускользнуть,
И настроение у всех уже не такое радостное, приветливое, все на кого-то кричат, раздражаются. И хотя кричат не на гостя, а на прислугу или на кого-нибудь еще, он все же начинает чувствовать неловкость, точно это раздражение и этот крик имеет и к нему какое-то отношение.
Так же и Ирина, когда в последнее время слышала, как Софья раздражается против мужа и говорит повышенным тоном, она чувствовала, как она от этого раздраженного голоса вся сжимается. Она обыкновенно в это время сидела в кухне, с напряжением прислушиваясь к этому неприятно-резкому голосу, лишенному всегдашней, привычной для Ирины ласковости, прислушивалась и чувствовала, как сердце у нее бьется все сильнее и сильнее, все тревожнее и тревожнее.
Она, после таких схваток Софьи с мужем, избегала входить в комнаты, как будто она была чем-то виновата в этом раздражении подруги.
И вот впервые один раз она почувствовала какое-то освобождение, когда Софья ушла из дома. Как будто что-то тяжелое свалилось с души. Она могла хоть час побыть без напряжения, не прислушиваясь и не слыша в столовой раздраженного голоса и быстрых громких шагов, какими Софья ходила, когда была в дурном настроении.
К Ирине стала в последнее время ходить Аннушка, прислуга из соседнего дома. В первый же раз она, идя на базар в платочке и с корзиной для провизии, встретила Ирину на дворе, расспросила, в какой она квартире. А на другой день пришла посидеть.
— Небось нужда заставила? — сказала Аннушка, посмотрев на тонкие, нерабочие руки Ирины.
Ирина, не открывая своего действительного положения, рассказала, что она дочь бедных родителей, но училась в гимназии, служила, а потом потеряла место и ей пришлось пойти в прислуги.
— Вот, так-то вот… — сказала Аннушка. — Э, голубушка, а, впрочем, и то сказать, бог милостив, не пропадешь.
И, слушая ласковый голос Аннушки, Ирина чувствовала какое-то успокоение. Ей было просто и легко с этой простой женщиной.
— Что ж тебе чай-то отвесной дают или что останется? — спросила Аннушка.
Ирина покраснела от мысли, что ей нечем угостить Аннушку. Денег у нее нет. А пойти и взять в буфете… она вдруг почувствовала, что не может почему-то этого сделать. Вдруг хозяин в это время придет или Софья увидит, что она в буфет полезла, и пройдет, ничего не сказав. А потом увидит, что в кухне у нее Аннушка.
— Я как-то не думала об этом. Мне все равно, — сказала Ирина, отвечая на вопрос о чае.
— Напрасно. Надо требовать, что полагается. Им, матушка, никогда не угодишь. Что ты чаю отдельно себе не спросила, — тебе это неудобно, а
Ирине хотелось сказать:
«Аннушка, милая, да, ведь, все это одна комедия из-за несчастных обстоятельств. Это не хозяйка, а единственная близкая мне человеческая душа».
А потом сейчас же подумала, что чаю-то у нее все-таки нет, и пойти взять его в буфете ей почему-то неловко и страшно.
— Эх, головушка горькая, — сказала Аннушка, почесав голову под платком, кто о нас позаботится, если сами о себе не позаботимся. Вот до тебя у них хорошая работница-прислуга была. Так что ж ты думаешь! Сжила ее хозяйка-то твоя. Ну, пойду, видно. Когда что нужно помогнуть, позови, приду.
И когда из дома все уходили, Ирина бежала к своей новой подруге, делая вид, что ей нужно что-нибудь спросить ее. А в действительности потому, что ей было приятно слушать ее ласковый голос с успокоительными интонациями.
Иногда Аннушка усаживала ее в своей комнатке с образами и сухими вербами в углу, ставила на стол без скатерти медный самовар, молочник с молоком, чайник с крышечкой на грязной веревочке, и они пили чай и говорили. Ирина как будто чувствовала в этом отголосок далекого детства.
И один раз Аннушка пришла к ней, и Ирина поставила самовар, взяла в буфете чаю, сушек. Нужно было убрать комнаты, потому что Софья стала уходить все чаще и чаще по утрам, оставляя ее одну убирать комнаты, но Ирина решила, что еще придут не скоро, и она успеет напоить Аннушку чаем и потом убрать.
И вот, когда они пили, послышался стук парадной двери, которую отперли английским ключом… Кроме хозяев, никто не мог сам войти.
Ирина почувствовала, что у нее похолодели пальцы и замерло сердце, точно, действительно, она была прислуга, а это пришли хозяева, когда у нее еще ничего не убрано, а сама она сидит и распивает чай с соседней прислугой.
— Что это такое тут?! — вдруг послышался удивленный голос хозяина. — Что это здесь за свинарник?
В ответ ему было молчание. Очевидно, Софья молча оглядывала неубранные комнаты и не находила, что ответить.
— Я тебе давно говорил, что ты не умеешь обращаться с людьми. То ты придираешься и кричишь по всякому пустяку, а то вдруг заводишь какую-то дружбу с прислугой. В результате — ерунда! Нет, ты, пожалуйста, скажи ей серьезно, чтобы она свои обязанности помнила.
Ирина все это слышала, и у нее глухо, тяжело и мутно билось сердце, так что было слышно самой.
— Ну, я пойду, матушка, — сказала тихо Аннушка. — Да ты не очень позволяй наседать-то на себя, отгрызайся.
Софья Николаевна вдруг почувствовала себя в нелепом положении, что ей, хотя бы для виду, придется делать выговор Ирине. Но в то же время она чувствовала сильную досаду, почти возмущение от небрежности Ирины. Они пришли домой втроем с тем мужчиной, который ухаживал за ней, и он явился свидетелем этого свинарника, так как были даже не убраны постели.
Ирина услышала громкие, резкие шаги Софьи, шедшие к кухне.