Рассказы (-)
Шрифт:
Меня охватывало отчаяние. Неужели нельзя было написать русскими буквами: "до, ля"? Нет, надо городить палки с рейками и на верхотуре лепить черные кругляшки. И тут же - другая палка тянется вниз, и кругляшки висят уже вниз головой.
Если стану учительницей, думала я, то никогда не стану унижать и мучить учеников.
В первые годы работы преподавателем я решила: буду поощрять трудолюбивого студента. Способный добьется своего и так. Не любила только наглых невежд. В каждой группе были и те, и другие, и третьи. Сколько их, молодых, прошло передо мной... Вначале я была принципиальна и гордилась этим. Не выучил -
За годы работы у меня выработалась интуиция, которая почти не обманывала. На встрече с первокурсниками я сразу видела, кто отсеется, а кто пять лет просидит в библиотеке и будет читать, читать, и все ему будет мало. Потом я встречала того, отсеянного, на Невском, веселого и полного сил. А тот, кто начал самозабвенно учиться, уже не смог остановиться и, бледный и отрешенный, все скользил тенью из одного читального зала в другой. Одни, окончив курс, уходили, а других, новых, встречали вырезанные на столах и подоконниках автографы старших товарищей.
Всё в кайф. Ректор
Клевый бардак
Круче, чем в зоопарке
У преподавателей тоже был свой жаргон. Но он, в отличие от студенческого, почти не обновлялся. Все эти "купировать у студентов хвосты" (ликвидировать задолженности) или "идти в ночное" (вести занятия у вечерников) я слышала и повторяла десятилетиями.
Ту студенческую группу я запомнила не потому, что было в ней всего шесть человек, и были они не дружны, а потому, что на ней кончилась моя принципиальность. Из шести человек пятеро были ленинградки, девочки из школ "с углубленным изучением английского языка", а единственный мальчик - из Пятихаток. Папа - подполковник, мама - медсестра. Студент Юра Кравченко был такой красивый, что оторопь брала. Добрый молодец, удалой кулачный боец. Его физическое здоровье изумляло: не туда занесло малоросса. Ему бы в гренадеры или в институт физкультуры, на кафедру бодибилдинга. А тут придется изучать "ингвеонское выпадение носового звука перед щелевым" и зубрить неправильные глаголы. Привычно прогнозируя студенческую судьбу, я решила: этот блистать не будет, но всего добьется обаянием.
Юра не вылезал из читального зала, но иностранные языки ему плохо давались. На некоторых преподавательницах он пробовал свои чары и добивался успеха. Со мной этот номер не проходил: я заставляла его переписывать контрольные по пять раз.
Такой, как Кравченко, был для умных и от этого скучающих девчонок подарком. Можно было издеваться над его невежеством и наивностью, а он не обижался. Просто не понимал, чего это они.
– Кравченко, кем пойдешь работать? Небось, в школе будешь преподавать, в младших классах?
– Ты что, чокнутая? Овладею английским в совершенстве, буду дипломатом. Каждый день приемы, гольф...
Студентки хохотали, положив головы на столы.
К концу семестра народ начинал кооперироваться - распределять, что кому читать перед экзаменом.
– Девочки, Свистунов по содержанию гоняет и в сессию пересдавать не дает. Кто что читать будет? Кравченко, "Былое и думы" возьмешь?
– Это что, стихи?
– Да, стишок небольшой. Бери, Юрочка. Законспектируй,
– Девчонки, давайте еще что-нибудь прочту.
– Молодец, Юрка. Тогда бери еще одно стихотворение, лирическое: Леонид Леонов, "Русский лес".
На втором курсе Кравченко забрали в армию. В тот год студентам дневных отделений забривали лбы. Он приуныл и на семинарах все глядел в окно. Прощался.
Его взяли служить на атомную подводную лодку. Я узнала это от Маши, одной из пяти студенток. Оказывается, он ей писал, а она отвечала... Маша получила письмо и от родителей Юры: он написал им, что она - его невеста. Вот оно как... А я ничего не заметила.
Через два года он появился снова. По-прежнему красивый, но без румянца и прежнего блеска в глазах. Он отстал от своей группы и опять оказался на втором курсе среди таких же, отслуживших. Прежнего пыла к учению у него не было, и он не появлялся на занятиях неделями. Завалит сессию, подумала я. Как появится, так поговорю с ним строго. Домашнее чтение мне ни разу не сдавал - шестьсот страниц долга.
– Не видали Кравченко?
– спрашивала я его новых сокурсников.
– Не-а. Он вроде комнату снимает, из общаги съехал.
В конце декабря я поднималась по лестнице факультета. Кто-то окликнул меня, я оглянулась. Передо мной стоял Юра. Исхудавшее лицо было обтянуто желтой кожей. На лбу блестел пот. Он тяжело дышал.
– Видите, какой я стал.
В моих глазах он, должно быть, прочел то, что я не успела скрыть.
– Я сейчас в больнице лежу, на обследовании. Ничего особенного, но пока не выпускают. Отпросился, чтобы с вами поговорить. Я вам все сдам, как из больницы выйду. У меня сейчас такие головные боли, что ничего не могу запомнить. Поставьте мне зачет, Екатерина Сергеевна.
– Юра, спокойно лечитесь. Зачет я вам ставлю. Поправитесь - сдадите постепенно все долги. Я могу вам чем-нибудь помочь?
– Не говорите Маше, что вы меня видели. Она замуж за англичанина выходит.
Есть на факультете зловещая дверь -на ее створке вешают объявления в черных рамках. Живым я Юру больше не видела. Через две недели на двери висело извещение о его смерти.
В плане проведения ленинских субботников наша кафедра из года в год записывала: "Разборка старых шкафов. Обновление учебных материалов". Господи, чего мы только не находили в этих шкафах! Муху, попавшую в "Историческую грамматику" и погибшую там еще до диктатуры пролетариата, дореволюционные шпаргалки с ятыо. Традиции живы, но каждое новое поколение идет вперед, совершенствует науку. Если студент взял билет, сел готовиться и время от времени поглядывает на тебя особым сосредоточенным взглядом, как бы обдумывая новую концепцию трактовки образа пушкинской няни, то - голову даю на отсечение - сдирает с учебника. Причем учебник лежит у него на коленях.
Летняя сессия, конец июня, последний экзамен - русская литература. Студент-вечерник отвечает вдохновенно, звонким голосом. А я устала: дополнительных вопросов не будет. Получай пятерку, и разойдемся по домам.
Когда студент закрыл за собой дверь, я подняла с пола листок, который он обронил. Это была схема расположения шпаргалок. Ведь не упомнишь, куда что засунул! На листке было написано:
Достоевский - лев. задний
Толстой - прав, задний
Тургенев - грудь.
1995