Рассказы
Шрифт:
Рано утром Громов покинул палатку. При нем был ранец с запасами, карта, «навигатор».
Нет, Громов летел сюда не для того, чтобы уронить слезу на печальной могиле. О чем он подумал, едва первая боль чуть-чуть поутихла? Конечно о том, что Павлика мог бы найти только он — отец. Здравый смысл подсказывал, что товарищи Павла сделали все, что сделал бы он, окажись на их месте. Но все они были молоды, у каждого — своя жизнь, в которой гибель товарища — лишь эпизод, в то время, как для отца она — катастрофа… И Громов добился участия в очередной экспедиции: пусть он уже не молод, утратил былую подвижность, но в выносливости и физической силе, ему, как прежде, нет равных. Все это, вместе с известностью Громова
Еще на Земле он наметил себе «маршрут часовой пружины» — расширяющейся спирали, в центре которой была палатка. Включив «навигатор» и отметив на планшетке начало маршрута, он тронулся в путь, исследуя посохом каждую лужицу, вмятину, кочку… А равнина жила своей жизнью, не обращая внимания на странное существо, неизвестно зачем поселившееся у кипящих болот и теперь одиноко бродившее среди них.
Весь первый день Громов был возбужден: слишком много пришлось пережить, слишком много было потеряно времени, пока этот день наступил. Иногда он складывал ладони рупором: над равниною разносилось «Павлик!», и возвращалось, как бумеранг, поражая в самое сердце жалостным эхом.
Необъятная, покрытая зарослями кустарников и язвами бездонных болот равнина окружала со всех сторон, дурманя приторными запахами испарений. Далеко в глубине ее что-то ворочалось, булькало и взрывалось, издавая протяжные звуки. Временами слышался всплеск взбаламученной жидкости или шорох в кустах, и тогда, приглядевшись, старик замечал глупышей. Они наблюдали за ним из кустарника, прячась за кочки, но прятались так неумело, что невозможно было их не заметить. Он подходил к ним почти вплотную, вначале казалось, что животные вовсе не прячутся, а спокойно за ним наблюдают… Но встречи всегда завершались паническим бегством. Это наводило на мысль, что вчерашний выстрел не был первым.
Со временем Громов перестал замечать аллигаторов, но вздрагивал, если глупыши где-то рядом срывались с места и шумели, удирая кустарником.
Наконец, казавшийся вечностью день подошел к концу. Человек поставил на карте точку, обозначил ее на местности вехою, за каких-нибудь десять минут по прямой возвратился к палатке и только здесь оглянулся: эта бескрайняя, утопавшая в сумерках плоскость своими шумами, тенями и запахами внушала лишь мысль о гибели… только о гибели.
Чтобы пройти ее всю «маршрутом спирали», пожалуй, не хватит и ста жизней, печально решил старик.
2
Шли дни. Громов проходил виток за витком, исследуя каждую кочку. Путь по спирали стал для него ритуалом, помогающим выжить и примириться с действительностью. Сначала в течение дня он делал не меньше пяти витков, затем — по четыре, по три, по два… по половине, по трети витка… Длина дневного маршрута не изменялась… увеличивался виток. Обратный путь занимал теперь около часа. Но удаление от палатки с каждым днем замедлялось. Поиск все больше становился похож на бессмысленное топтание. Наконец, наступило утро, когда Громов сказал себе: «Все! Это последний виток!» Так решив, он достал из контейнера банку с «белым чудом равнины». Молоко в экспедиции — дань ритуалу… одновременно ритуалу надежды и скорби… Продолжать хранить молоко казалось теперь безумием.
Вывинтив крышку, залюбовался он безукоризненно белой поверхностью жидкости. Запах встревожил в памяти образы самых близких людей.
Подняв глаза, он заметил «свою» рептилию. Раздвинув мордою полог, животное уставилось на человека пустыми глазами.
Старик уже привык к аллигатору, привык вечерами сидеть, разговаривать с ним… и слышать в ответ только стоны, вздохи, мычание.
Их отношения не были дружбою человека и больной собаки. В повадках животного обнаружилось много странного: оно было капризным, легко доходило до состояния, похожего на отчаяние. Глупыш мог часами лежать неподвижно, слушая Громова… Но иногда на него словно накатывало безумие: он стонал, метался, прятался в тамбуре или совсем убегал из палатки. Старик был уверен, что в эти минуты рептилии невыносимо присутствие рядом чудовища — человека. Вполне вероятно, что такие приступы бывали у глупыша и в отсутствие Громова. Каждый раз, возвращаясь под вечер, старик находил на теле животного свежие раны: очевидно, оно ударялось об острые углы контейнера. Хотя порезы удивительно быстро затягивались, с утра он стал выводить аллигатора в тамбур и задраивать накрепко внутренний полог палатки… Во всем остальном они ладили.
— Зачем пропадать добру? — спросил вслух старик, увидя рептилию, привлеченную новым запахом. Спросил… и вылил в миску оставшееся молоко. Глупыш приблизился и, немного отпив, бессмысленно посмотрел на Громова.
— Что, не нравится? — спросил человек. — Пей, дружок, набирайся сил. Это тебе не алица.
Точно вняв его речи, глупыш припал к молоку, а Громов, закончив приготовления, не оборачиваясь, покинул палатку: вид рептилии, поглощавшей лакомство Павлика, мог довести до отчаяния.
На последний виток ушло трое суток. Теперь он не возвращался. в палатку, довольствуясь отдыхом в спальном мешке… Но и последний виток был пройден. Вокруг по-прежнему были зыбкие кочки, синий кустарник, столбы испарений в алых россыпях алицы… и ни следа человека.
Громов уже не глядел на планшет «навигатора». Последний виток он прошел из упрямства, как будто себе самому хотел доказать, что сделано все, что было в человеческих силах… Но от этого легче не стало… и, убыстряя шаги, человек потерял над собою контроль. Безотчетная ненависть накатилась волною, сжала грудь, опалила лицо.
Путаясь в тонких ремнях, дрожащей рукой он извлек из футляра бластер и застонал… Из горла вырвался крик: «Будь ты проклята, Непокоренная!» Продолжая идти, не целясь, он с облегчением палил куда-то перед собою в мягкое тело планеты… Потом, когда разряды кончились, он отбросил бесполезный уже бластер и почувствовал, как поднимается стыд: никогда еще не срывался он так отвратительно.
— Устал я, — сказал себе Громов. — Здесь нужен был кто-то другой… не с моею извечною слабостью… Как я мог?! Как я мог!
«Извечною слабостью» была неуверенность, которую чувствовал он не только в общении со старшими, но даже с собственным сыном… Приходилось себя перебарывать. Он боялся судить других, не будучи уверен, что в их положении поступил бы иначе. Не давал житейских советов, сомневаясь, что лучше других знает, как надо жить. Никогда не срывался, никогда не кричал. И если ему везло, и если он стал знаменитым, то также благодаря неуверенности, заставлявшей рассчитывать каждое дело до деталей, готовиться до изнурения, продумывать все возможные осложнения. Было немало промахов. Он тяжело переживал их, но всегда оставался собою и боялся только одного — сорваться… То, что случилось теперь — когда-то уже приходило во сне: тяжелое чувство, словно зачеркнуто все, что удавалось до того, и все святое, прочное сломано и превращено в фарс… и перед ним — пустота… И не за что ухватиться.