Рассказы
Шрифт:
— Свободный полет — мечта юности, — думал Игорь Борисович. — Душа тянется к счастью, а уж коль не выпало личного — хоть прикоснуться к чужому, выпустив стаю, сопережить окрыленность свободой. Голуби развернулись, вытянулись тоненькой ниточкой и… растаяли в золоте уходящего дня.
В сумерках, окутавших заросли, вспыхивали зеленые черточки, и, малыш не выдерживал — то и дело срывался с места, летел стремглав в палисадник, а потом прибегал и усаживался между людьми, чтобы они могли прикоснуться к нему. Затихающий шум, гаснущий свет, почти неподвижный сгустившийся воздух — все казалось приготовлением к близкому
— Люблю добрых, — беззвучно говорил Леопольд.
— Я тоже, — соглашался Кошко. — Но терпеть не могу наглых типов, которые пользуются добротою других.
— К сожалению, эти «типы» правы, — вздохнул Леопольд, — ибо добрым здесь… нечего делать. — Устремив глаза в небо, он с печалью добавил, — Но это уже… не имеет значения.
Он видел над головами людей бархат тени, похожей на гигантскую бабочку. Он углядел эту «бабочку» очень давно и давно перестал удивляться, что люди ее почему-то не хотят замечать. Однако тень еще никогда не висела так низко. Леопольд глядел вверх, а хозяева думали, что он смотрит на них.
— Почему «не имеет значения»? — удивлялся Кошко.
— Да так… — уклончиво бросал котик и сигал в темноту… и опять прибегал.
— «Я и ты, мы с тобой — одной крови», — мямлил хозяин что-то из Киплинга.
— И «кровь» не имеет значения…
— У нас с тобой родственные души… — угадывал Игорь Борисович.
— Скорее, одна душа… на двоих, — подсказывал Леопольд.
— Возможно… — Хозяин давно отбросил менторский тон — с тех пор, как признал молчаливую тонкость кошачьей иронии, уловив в пушистом комочке свое новое, может быть, более совершенное «Я».
Наконец, Кошко встали. Леопольд подбежал, лег на землю и начал валяться в пыли. Этим он говорил, что ему хорошо, что не может вернуться домой, потому что «пришел его час».
— Лепушка, мы идем, — сказала хозяйка. Возле подъезда они оглянулись. Котенок, прощаясь, смотрел им в глаза, говоря: «Вы же видите, как мне тут славно»!
— Умница! — простонала Ольга Сергеевна. Он успел еще раз потереться о ноги хозяев, и, склонив на бок голову, молча просил: «Ну пожалуйста, вы уж… не обижайте друг друга»!
22
МОТЫЛЕК возвращался к младенческим снам — к «изначалью», терял «пыльцу снов», ударяясь в незримую стену, рвал «крылья», бился в «окно» в исступленной надежде, что с «той стороны», наконец-то, заметят, откроют какую-то дверцу, впустив благодатную свежесть в «подвал сновидений». Ему было жалко всех спавших: блаженство обещано каждому, кто появился на свет… Но, однажды заснув, они не сумели проснуться: здесь в «воздухе» не хватало чего-то… А СЧАСТЬЕ струилось вокруг, в глубочайшие сны проникая толчками, аккордами, всплесками света, наплывом томлений, отчаянием… МОТЫЛЕК был бессилен помочь… Только изредка, самым чутким и добрым, он показывал вещие сны — мучительные очищающие, независимые от религий и «нерелигий», — покаянные сны искупления.
Эта ночь была душной. Прислушиваясь к дыханию Ольги Сергеевны, к ее стонам и вздохам, Игорь Борисович долго ворочался с боку на бок… а потом словно ухнул в иную разбитую жизнь, наспех склеенную из случайных осколков…
Снилась
Кафедру, где работал Кошко, ликвидировали, а сам он не мог надивиться: «Какой ерундой занимался всю жизнь». Лишившись работы, Ольга Сергеевна убеждалась теперь, что ее Управление только мешало строительству. Всех кормила Ирина и, хотя говорила, что трудится в мастерской над панно, измочаленная кожа рук судомойки не могла никого обмануть.
То был сказочный СОН, открывавший «невиданные перспективы «… Но не каждому «было дано». А от «вкуса истинной правды» многих тошнило.
Жизнь вздорожала. Даже минтай превратился в роскошь. В отличии от людей Леопольд не умел обходиться надеждами и, предчувствуя близкий конец, стал дела свои делать там, где приспичит.
Игорь Борисович спал, грея сердце ладонью. Мозжило колено. Душили кошмары; бухали танки, горели дома, кто-то дико кричал, а Кошко зарывался в подушки и вздрагивал.
Как-то возле подъезда остановился пикап. «Вызывал, командир? — просипел мужичок, в грязно-сером халате, с лицом сифилитика. — Ну? Тащи! Что уставился!» Пошатываясь, Кошко вошел в дом, взял кота и вернулся в сопровождении Ольги Сергеевны. Из машины даже не выглянули. Игорь Борисович протянул Леопольда внутрь. «Ты у меня — не один, командир! Держи сам!» — командовал ветеринарный убийца. У Кошко затряслись подбородок и губы.
— Дай мне… — сказала жена. Она приняла Леопольда. В руках еще были мягкость и сила. Как будто прощаясь, котик прижался к плечу, замурлыкал… потом на мгновение замер и, коротко пискнув, обмяк.
Отложив ржавый шприц, сифилитик подставил Ольге Сергеевне склизкую полость. Она опустила в «клеенчатый зев» еще теплый комочек и медленно распрямилась… во сне.
За машиною потянулась ватага собак, обездоленных «Вавилонским столпотворением». Грозный Птусик сделался в одночасье собачьим пророком. Донюхавшись до «сокровенного смысла», он увязался за колымагой, унесшей котенка. И следом, «единственно верным путем», затрусила вся стая.
А КТО-ТО невидимый, черпая сны из бесчисленных складок плаща — сны-матрешки: один сон в другом… без конца, — напускал их на спящих.
Снилось Кошко, что он плачет, слыша, как над вечерними зарослями плывет, отдаваясь эхом в раскрытых парадных, нечеловечески нежный СОН-ЗОВ: «Ле-е-е-пушка!» «Ле-е-е-пушка!» «Где ты наш, Ле-е-е-пушка?» «Иди скорей, Ле-е-е-пушка!» — плачет от боли, которая завелась не в груди, не в коленном суставе, а в сокровенном ядре, из которого сам он произошел в невысокого рыхлого, начинающего лысеть, книжного человека. Он видел себя совсем маленьким, нежно любимым. Горячие волны несли его вниз. А навстречу струились волшебные звуки. Великая музыка эта жила в н» м всегда, сколько он себя помнил. Мелодии зарождались в сиянии у фантастических врат. И Кошко, устремляясь на свет, улыбался в предощущении счастья, пока не касался невидимой эластичной стены, от которой как мячик отскакивал, уносясь в темноту.