Рассказы
Шрифт:
— Чего ты говоришь? — спросил он Леонтия Сергеевича. — Я что-то не понял.
— Ничего я не говорю, — угрюмо отозвался Леонтий Сергеевич.
— Чего-то ты вроде сказал, будто мы какие особенные…
— Ничего я не сказал — повторил Леонтий Сергеевич, покосился на печку и каким-то тонким, раздраженным голосом воскликнул: — И не желаю ни о чем говорить, ясно?
Наступила неловкая пауза. Желая замять неприятную выходку Леонтия Сергеевича, придать ей иной смысл, я сказал:
— В самом, деле, странно вы, дедушка, рассуждаете. Живете под боком у столицы, а понятия у вас… — Я не нашел, как определить понятия деда, и только покачал головой.
Дед,
— Что мы у столицы под боком — это еще с какой стороны взглянуть! Живем мы, верно, на самом стыке Московии и Рязанщины, а вот сколько, по-вашему, письмо от нас до Москвы идет?
— Не знаю, на второй день должно прийти…
— Верно, что должно. И приходит, коли ты его через московскую почту пошлешь по ту сторону Пры, а если здесь в ящик бросишь, то, дай боже, на восьмой, на девятый день придет. Тоже и к нам: считай, ден с десять… Так вот, как бы вам объяснить, — уже не с прежним гонорком, а как-то раздумчиво сказал дед, — вроде и вся жизнь к нам в обход идет да с опозданием.
— Что верно, то верно! — донеслось с печки. — А только с почтой можно бы наладиться.
— А как наладишься? Сын в районную газету писал, напечатали, даже денег заплатили шесть рублей. А почту и вовсе перестали носить. Нас с тех пор газетчиками в деревне кличут. Вот и вся выгода!
Дед плюнул на пол, растер ногой и продолжал:
— Под боком у Москвы. А спросите, кто тут у нас бывал в Москве? О бабах и говорить нечего, а из мужиков, может, и наберется человечка два-три. Да что в Москве — в Рязани мало кто бывал. Мне вот седьмой десяток, а я из городов только Спас-Клепики видел. Разве вот кто в армии служил, те, конечно, свет повидали… Нет, нашу жизнь ни с кем равнять нельзя. Одно слово — Мещера! — с вновь пробудившимся гонорком закончил дед.
— Ну, за всю Мещеру ты не расписывайся! — послышалось с печи. Ситцевая занавеска дрогнула и поползла в сторону. Мы увидели теперь уже не кирпичное, а пунцовое от двойного жара лицо нашего дорожного спутника. Отчего-то потемневшие и словно завившиеся волосы колечками падали на лоб.
— Спасибо за лекарство, — сказал он Леонтию Сергеевичу, — очень вам спасибо!.. Послушай, дед, — обратился он к старику, — а может, вся беда в том и есть, что люди вы больно отдельные. Попробовали бы жить, как в той же Мещере другие живут. Не все ж дураки кругом.
— Это ты на что же намекаешь? — впервые отнесся к нему дед.
— Охота охотой, рыбалка рыбалкой, а ведь для сельского человека колхоз как-никак основа жизни.
— Чего? — Дед прищурился и взглянул на Леонтия Сергеевича, словно ожидая подтверждения. — Колхо-оз?..
— Конечно, — казенным голосом подтвердил Леонтий Сергеевич. — Колхоз — фундамент…
— Понятное дело! — с торжеством, будто заранее предвидел такой оборот разговора, сказал дед. — Есть у нас колхоз, и Дунька в нем председатель.
— Кто она такая — Дунька! — спросил я.
— А кто ж она: Дунька и есть. У нас тут, как укрупнились, колхоз сразу развалился. Потому укрупнение это — одна только видимость. Подсвятье от нас почитай половину года отрезано, а до Болотной и летом-то не во всякую погоду доберешься. Да и чего укрупняться было? Комбайна здесь сроду не видели, не проходят к нам комбайны, да и нужды нет. Поля мелкие, дробные, все лес да болото, а все ж ки жили от него, от колхоза. Как укрупнили, так все и расползлось. Народ в правленье собрать — и то дело немысленное!
— Постой, дед,
— К ней и веду. Колхоз у нас ныне такой: что посеем, то назад не берем. Бывает, телята потравят колхозную гречу, а народ и говорит: это хорошо, крестьянину польза и колхозу выгода — убирать не надо. Вот до чего дело дошло. Ясно, что в такой колхоз идти председателем никому неохота. В районе назначили к нам одного человека, конторой связи заведовал. Он уперся — ни в какую. Иди, говорят ему, в председатели или клади партийный билет на стол. Он подумал-подумал и решил: чем сперва мучиться, а потом билет отдать, так лучше уж сразу. И положил билет. Тогда за другого взялись: он недавно из Москвы в район переехал. Тем же манером к нему. Он и говорит: я уж под это дело с Москвой расстался, хватит с меня. И тоже партийный билет на стол. Ну, город маленько в сомненье пришел: этак всю партию в районе разогнать можно. Тут и вывернулась эта Дунька. Она в военном санатории уборщицей работала, а вообще местная, подсвятьинская. И кто бы подумал: кандидат в партию. «Гарантируйте, говорит, мне четыреста рублей зарплаты, приму колхоз». В городе обрадовались и провели…
— Ну, и как она?
— Чего как: Дунька — она Дунька и есть. Зарплату получает.
— Зачем же вы ее выбирали?
— Чего? — не понял дед. — А как не выбрать? Не ее, так кого другого еще почище навяжут.
— Здорово вы, однако, осведомлены о том, что в городе делается! — с какой-то смешной интонацией сказал человек на печке.
— Мы-то сведомы, да вот город не больно о нас сведом. Неинтересная наша жизнь, товарищи дорогие, очень неинтересная! — сказал дед строго и печально. — Все куда-то движение имеют, одни мы будто в трясине увязли: ни взад, ни вперед. Так ли уж широка речка Пра? По ветру полчаса всего и ходу, а поглядите вы зареченскую жизнь и нашу. Будто цельный век между нами лежит. У них и электричество, и радио, и кино, у них школа-десятилетка, клуб; к ним, сказывают, артисты с самой Москвы приезжают. А у нас коптилка, у нас на три деревни у одного подсвятьинского Анатолия Ивановича, — может, слыхали, — радио имеется. Так он, кроме последних известий, ничего не слушает, батарейки бережет. Одиковели мы тут на отшибе, что и говорить!
— Но в чем же, в чем причина!.. — неожиданно вернувшись из своего бесконечного далека, спросил Леонтий Сергеевич. — Нельзя же так.
— А в том, мил-друг, что забыло о нас начальство!
— Начальство начальством, — громко сказал человек на печке, — да не в нем одном дело. Привыкли к плохой жизни — вот что худо!
Дед никак не отозвался на эти слова, только покачал головой, то ли соглашаясь с человеком, то ли отвечая каким-то своим мыслям.
— Что же, у вас никто не бывает из района? — спросил я.
— Как же, приезжали инструктора с райкома, случалось, Да ведь как приезжали! Один заявится в разгар охоты, другой под рыбу угодит; народ, конечно, в расходе. Пошебуршит он с председателем — и драла назад.
— Ну, а секретарь райкома?
— У нас главным секретарем почитай шесть лет женщина сидела. Ну, куда ей было в этакую глухомань ехать? Потом, правда, мужчина значился, только у него, говорят, в обычае было: из города ни шагу. После обратно мужчина состоял, тот, верно, приехал раз. Прямо к нам приехал, в самую что ни на ость глубинку, в самое что ни на есть подходящее время — в марте! — старик рассмеялся долгим-долгим, в слезу, смешком. Казалось, он никогда не наладится, так рассмешило его воспоминание о секретарской поездке.