Рассказы

Вампилов Александр Валентинович

– Не хочу умирать зимой, – сказал он. – Хочется покинуть этот мир в цвету, чтобы оставить о нем хорошее впечатление.

– Ты еще молодец. Мы с тобой еще на уток пойдем, – улыбнувшись, сказал Сергей, но Николаю Николаевичу показалось, что говорил он это вяло и бесчувственно… Николай Николаевич возненавидел зиму за то, что зимой хорошо только здоровым и сильным, за то, что зимой нельзя открыть окно, за то, наконец, что зима так долго тянется. Ему стало казаться, что не старость, а зима отняла у него все и оставила одни только воспоминания, которые тоже отнимают силы, но от которых становится грустно и хорошо. Но Николай Николаевич так и не мог привыкнуть жить одними только воспоминаниями. Он ждал весны. И весна пришла. Николай Николаевич давно уже следил за большой сосновой веткой, которая заглядывала в окно его комнаты. И вот солнечным мартовским полднем ветка сбросила с себя белую, великолепную, но, правда, давно уже дырявую шапку. Николай

Николаевич попросил устраивать его в кресле и подолгу просиживал теперь у окна. За окном зима одну за другой сдавала свои позиции. Сначала почернели натоптанные прохожими тропинки через рощу, потом стали появляться желтые пятна проталин, и наконец вся земля предстала перед глазами такой, какой застал ее первый снег…

– Как хорошо! – сказала Лидия Николаевна, в первый раз открывая окно, когда роща уже чуть повеселела издалека еще незаметной зеленью. Но в душе Николая Николаевича не было той радости, какую он ожидал с приходом весны. То, что он ждал, пришло, но это оказалось не тем, чего он хотел. Он хотел жить. «Пройдет весна, – думал он, – высохнут цветы, а жизнь будет продолжаться. И она хороша всегда и везде: и в цветущем саду, и на занесенной метелью дороге, и даже у окна в кресле, с которого нельзя подняться…» У большой старой березы почти каждый вечер встречались девушка и молодой человек, по-видимому, влюбленные. Николай Николаевич любил наблюдать эти встречи, привык к ним, думал о них. Почти каждый вечер он говорил Лидии Николаевне: «Лида, посади меня к окну, я опаздываю на свидание», – и смотрел в рощу до тех пор, пока сумерки не съедали и рощу, и две фигуры у старой березы. Они ему даже иногда так и снились: девушка сидела, прислонившись к стволу березы, а молодой человек стоял, упершись головой в толстый сук и держась за него обеими руками, и смотрел на девушку. Но как-то Николай Николаевич заметил, что молодые люди вдруг стали посещать рощу в разное время. По всем признакам это была ссора. «Какие глупые и какие счастливые, – думал Николай Николаевич. – Они страдают, ходят в разное время в одну и ту же рощу, но они молоды, и… звезды над ними одни и те же». В первый душный день, перед первой грозой, старость и болезни обступили постель Николая Николаевича, протягивая к нему свои костлявые руки. Николай Николаевич задыхался.

– Лида, – сказал он, с трудом отыскав среди тяжелых видений бледное лицо дочери, – позови Сережу… Сейчас же… в последний раз… Ударил гром, и за окнами началась бешеная пляска стихий. Порывы ветра гулко разбивали об оконное стекло тяжелые струи воды. Роща стонала, выла, всхлипывала. У Николая Николаевича стучало в висках, но дышать стало легче. А когда гроза кончилась, Николай Николаевич почувствовал себя так хорошо, так легко, что вдруг сел в постели и бодрым голосом потребовал:

– К окну! Испуганная Лидия Николаевна запротестовала.

– В кресло! – повторил Николай Николаевич твердо. – И открой окно настежь. Я здоров, и мне кажется, что я молод. Он сидел у окна улыбаясь, и, действительно, на душе у него было так радостно и спокойно, будто ему двадцать лет и он только что помирился с любимой девушкой. Прошедшая гроза – праздник всего зеленого мира. Солнце еще не закатилось, и необсохшая роща ликовала в пронизывающих ее лучах. Николай Николаевич видел, как у ближних деревьев вздрагивали нижние листья от падающих с мокрой листвы капель. У старой березы стоял молодой человек. Николай Николаевич взглянул на часы, которые давно уже велел поставить на подоконник. Молодой человек должен был скоро уйти, а через полчаса должна прийти девушка. Скоро вошел запыхавшийся и растревоженный Сергей.

– Отец! Ну, как ты? – спросил он, быстро приближаясь к креслу. Отец и сын поцеловались.

– Я звал тебя, Сережа… – спокойно заговорил Николай Николаевич. – Мне кажется, я… – Николай Николаевич замолчал, повернулся лицом к окну и несколько мгновений глядел в рощу. Когда он снова посмотрел на сына, Сергея Николаевича удивил необычный, давно уже не появлявшийся живой и веселый взгляд отца. Николай Николаевич тихо сказал:

– Сережа, ты видишь вон там, в роще, парня? У большой березы. Иди и скажи ему, чтобы он задержался там на полчаса… – И глядя на недоуменное лицо Сергея Николаевича, продолжал: – Да, да. Сходи и скажи ему, что это очень нужно. Пусть подождет.

– Отец… – начал обеспокоенный Сергей Николаевич.

– Нет, нет… Я в своем уме, – перебил Николай Николаевич. – Сходи… я прошу тебя… иди, иди… Пожимая плечами и оглядываясь, Сергей Николаевич вышел из комнаты. Окно было открыто настежь, и комнату заполнял неповторимый запах обновленной грозой березовой рощи. Николай Николаевич сидел в кресле, слегка склонившись в сторону. Черты лица его застыли в спокойном, осмысленном движении. Вернувшийся Сергей не сразу понял, что Николай Николаевич умер.

Чужой мужчина

Больше двенадцати часов в сутки не удается поспать даже пассажирам. Петр Васильевич с досадой

хлопнул по матрацу и сел у окна. За окном один за другим менялись пейзажи, но Петр Васильевич был не мальчиком, едущим по железной дороге в первый раз. Он снова лег, закинул руки за голову и с ненавистью взглянул на потолок. «Хоть бы сел ко мне кто-нибудь в купе, что ли», – подумал он. Петр Васильевич Голубев возвращался в свой город после двухмесячной командировки. В командировки Петру Васильевичу приходилось ездить часто, но особенно он любил обратную дорогу. Домой он возвращался всегда веселым, свежим, вез с собой подарок жене и пару старых анекдотов и острот, услышанных от новых знакомых. Новые знакомые всегда рассказывали старые анекдоты. Подарок и анекдоты были и в этот раз, но настроение было такое паршивое, как будто у него только что вынули из кармана двести рублей. Петр Васильевич занемог болезнью довольно редкой и большей частью легко переносимой – угрызениями совести. Он не изнурял себя этим недугом по пустякам, для этого нужна была какая-то серьезная причина. Такая причина была. В эту поездку Петр Васильевич в первый раз изменил своей жене. Женился он пять лет назад, будучи студентом и будучи влюбленным. Спокойный и немного замкнутый, он был эти пять лет верен и тих, и вот вдруг неожиданно свихнулся. «Изменил самым подлым образом. Изменил кому? Вере, моей Вере. Такой чудной женщине, такой любящей жене. Ловелас! Гусар! – думал Голубев, ожесточенно раскуривая папиросу. – Как я буду смотреть ей в глаза? Обманывать ее… Это единственный человек, которому я не мог… не смел лгать, и вот… Как же это? Ведь я ей теперь, в сущности, совсем… абсолютно чужой мужчина». «Чужой мужчина… – повторял Петр Васильевич вслух, вскочил и стал смотреть в окно, ничего в нем не видя. – Пожалуй, я признаюсь ей во всем. Она умная и нежная. Она простит меня». Здесь Голубев заметил, наконец, что поезд остановился в небольшом новом городке, что дело к вечеру и до дома оставалось три часа езды. За окном вдоль вагона спешили навьюченные багажом люди с испуганными лицами. «Зачем они бегут? Ведь все равно все сядут. Особенно суетятся женщины», – подумал Петр Васильевич и стал следить за хорошенькой девушкой, которой быстро бежать мешала узкая юбка. Наблюдать за ней было смешно и весьма любопытно. В это время дверь в купе Петра Васильевича отворилась легким и решительным движением. Голубев повернулся. Перед ним стоял незнакомец с небольшим чемоданчиком в руке и плащом, закинутым; через плечо. Ему, как и Петру Васильевичу, было лет тридцать с лишним, но он был гораздо выше и молодцеватее. Под пиджаком он имел рубаху-«дикарку», на голове прогрессирующая плешь изрядно прикрывалась темными волосами, зачесанными со лба назад, щеки гладко выбриты, штиблеты совсем еще не старые и хорошо начищены. «Вот, наконец, и попутчик! Да кажется, интересный». Петр Васильевич улыбнулся и сделал шаг навстречу. Незнакомец поставил чемодан, бросил на полку плащ и, подавая руку, улыбнулся тоже.

– Добрый день! Скороходов.

– Голубев.

– Очень приятно, – сказал Скороходов, усаживаясь у окна. – Через три часа мы будем в Н-ске. Вам туда же?

– Да, – отвечал Петр Васильевич, подсаживаясь к долгожданному собеседнику, – еду к жене.

– К своей? – весело спросил Скороходов.

– К… своей. А почему вы спрашиваете? – забеспокоился Голубев. Скороходов ударил по самой дребезжащей струне его души. – Разве похоже, что я могу ехать к чужой жене?

– Нет, что вы! – отвечал Скороходов, снимая пиджак. – Это я, видимо, пошутил. К чужой, к своей – это все равно. К чужой приятнее. Давайте лучше закусим. Он полез в свой чемодан и достал оттуда ветчину, хлеб и бутылку вина.

– Еще древние философы говорили, что человек живет для того, чтобы пить и закусывать, – говорил Скороходов, разливая вино, – эта блестящая мысль не потеряла своей актуальности и по сей день. Выпьем! «Снова я пьян – снова я счастлив!» – говорил мой знакомый поэт.

– По-моему, он интеллигентнее меня, – подумал Петр Васильевич с уважением. Он повеселел, но мысль о совершенной им измене никак не улетучивалась из головы. «Интересно, как относится к этому, например, этот вот человек?» – думал Голубев во время разговора о ценах на вино и железнодорожные билеты. Попутчики допили бутылку, закусили, закурили, и Петр Васильевич, пустив перед своим лицом большой клуб дыма, вдруг спросил:

– Скажите… Вы никогда не изменяли своей жене? Скороходов поднял брови, остановил руку с папиросой в воздухе и, с недоумением всматриваясь Голубеву в глаза, проговорил:

– Что?

– Вы никогда не изменяли своей жене? – нервно повторил Петр Васильевич. Тогда Скороходов расслабленно махнул рукой, откинулся к стенке и вдруг рассмеялся громко и раскатисто, заглушая стук колес.

– Что это… ха-ха-ха… что это вам взбрело? – едва смог спросить он между приступами смеха. Скороходов, что называется, «ржал» и «ржал» так, что Петр Васильевич, глядя на него и не понимая себя, засмеялся тоже, сначала глухо и отрывисто, потом громче и смелее. Ему вдруг стало совсем весело.