Рассказы
Шрифт:
— Что ж,— соглашался Ненашев,— вывести новую бактерию — это уже научный подвиг, если оставить в стороне моральные проблемы. Но ученый не виноват, что мир так неустроен и любое изобретение можно использовать и на благо и во вред.
— Но ученый обязан об этом помнить,— настаивал я. — Нельзя, чтобы его любознательность открыла ящик Пандоры. Когда народы мира составят дружную семью, всякое открытие будет только на благо. Пока мир напоминает бочку с порохом, ученый не должен изобретать спичку.
— А что он должен делать? — спрашивал Ненашев.—
— Изобретать огнетушитель,— говорил я.
Если в спорах и рождается истина, то обычно ее никогда не замечают в азарте полемики. Разгорячившись, Ненашев начинал язвить, я — грубить. После этого мы не разговаривали по нескольку дней. Это явилось причиной нашего взаимного охлаждения, Ненашев стал мне совсем неприятен, вероятно, я ему тоже, и каждый из нас нашел себе другого соседа.
В своем учебнике по машинной логике Ненашев проводил ту же идею, если можно так сказать — «внеморальности» научного поиска. Я же считал, что есть задачи, решение которых нельзя доверять машине (а к слову сказать, и Ненашеву). Поэтому в своих лекциях я пытался внести поправки к материалу учебника. Кое у кого из членов Ученого Совета это вызвало недовольство: там были сторонники «ненашевской» теории. Да и студентам не очень нравились мои конспекты: им не хватало художественного блеска ненашевских заключений.
Но я не сдавался.
Днем читал лекции, ночами их готовил. На сон и отдых времени оставалось мало. Я стал принимать нейростимуляторы. Таким образом, уверенно двигался к своей катастрофе. Предугадать ее было нетрудно, стоило только немножко поразмыслить над тем, что же я делаю.
Глупо, конечно. Я читал лекции о том, как научить думать машину, и не сумел подумать о себе...
В больнице я пролежал четыре месяца. Точнее — сто двадцать два дня. Левая рука оказалась полупарализованной, потребовалось длительное лечение электротоками и массажем, пока она не начала как следует двигаться. Некоторая скованность в ней осталась.
Тем временем наступила весна.
На столике у моей кровати появились букетики полевых цветов. Цветы приносили студентки, нередко навещавшие меня; жена приносила обычно консервированные ягоды, ранние фрукты — витамины.
Когда я вошел в кабинет главного врача, профессор стоял возле открытого окна и с видимым удовольствием разглядывал старый тополь, раскинувший свои корявые ветви, покрытые молодыми, только что распустившимися листочками.
Профессор обернулся ко мне и кивнул за окно:
— Хорошо?
Он ожидал подтверждения. На мой взгляд, там было сыро, холодно — и только.
Я промолчал.
Профессор отошел от окна, предложил мне сесть и сел сам. Быстро перелистал историю болезни — возможно, мою, я не разглядел — и небрежно толкнул ее на угол стола.
— Мы решили вас выписать,— сказал он. — Хотя вы и не вполне здоровы, но наша помощь вам уже не нужна. Медицина, как говорят, исчерпала все возможности. Клиника сделала, что могла. Признайтесь,
Я признался.
— Вот-вот. Я и сам вижу, что надоело. Конечно, вам нужно продолжать лечение, только не у нас. Вашей нервной системе требуются естественные стимуляторы. Мы вас выпишем, а вы уезжайте из города,
— В санаторий?
— Нет, санаторий я бы не советовал. Там слишком шумно. Много народа, общество, споры-разговоры, шахматы. Преферанс, чего доброго. Поезжайте в деревню. В любую деревню, лишь бы там было много солнца, воздуха и тишины. И никакой науки. Это самое главное. Умственная работа вам абсолютно противопоказана. Спиртные напитки для вас тоже яд, но рюмка водки вам повредит меньше, чем хорошая задача по математике. Запомните?
— Это надолго?
— Ну, полгода, год — в зависимости от того, как будет восстанавливаться ваша нервная система. Вы, кажется, были преподавателем?
— Да, был, — ответил я. — Кажется, был.
— Ну-ну! Не нужно так. Вы еще успеете стать профессором, воспитаете себе достойную смену... Все это у вас будет. Но будет потом. А пока: «цветы, любовь, деревня, праздность!., и far niente ваш закон...»—довольно бойко процитировал профессор. — Вы парное молоко пьете?
— Сроду не пил,— сказал я.
— Вот как?.. Но вы попробуйте, может, понравится. Для меня парное молоко лучше шампанского... А грибы собирать любите?
— Терпеть не могу.
— Весьма жаль. Такое хорошее занятие. Грузди — например. Груздь найти, знаете, не просто. Дедукция нужна, да! Идешь, смотришь: под сосной хвоя как будто ровная, только хвоинки чуть встопорщились, и уже чувствуешь: есть! Ковырнешь, а они гам... рядышком, желтоватые чуть, знаете, как старинная слоновая кость...
Я с трудом сдержал зевоту.
— Так...— оборвал профессор — Значит, мы вас выписываем. Вы телефон, на всякий случай, мне оставьте.
— Домашний?
— Конечно. Зачем мне служебный.
Я почувствовал какой-то подвох. Но, в конце концов, профессор мог найти номер телефона в справочнике.
За все время моей «взрослой» жизни я ни разу не отдыхал «на природе». Привык к услугам коммунального комфорта, и жизнь без ванной представлялась мне несчастьем. Поэтому, вопреки желанию профессора, я все же поехал бы отдыхать куда-нибудь в приморский городок. Снял бы комнату с видом на море. Конечно, с ванной и телевизором... Но я недооценивал профессора. Он позвонил моей жене.
Жена редко вмешивалась в мои дела. Но если вмешивалась, я подчинялся. Так было легче...
Поселок назывался не то Сосновка, не то Пихтовка, а может быть, Осиповка — ему одинаково подошло бы любое из этих названий. В лесной глуши, за полтысячи километров от города. Попасть туда можно было, только используя все виды транспорта, от самолета до попутной автомашины. Кто-то из знакомых моей общительной жены имел знакомых в этом поселке. Все остальное уже не составило проблемы.