Рассказы

Яблочков Георгий Алексеевич

— Нет.

— Маленькая такая, черненькая, глазищи, как два блюдца. Конечно, знаешь! У неё ещё жених был, студент. Спился и год тому назад застрелился. Так она каждый месяц к нему на могилу ходит, плачет и закапывает там бутылку пива. Она закопает, а сторож откопает и выпьет. Я с ней там и познакомился. Ну, конечно, говорил!

— Ну, ладно, чёрт с тобой! Говорил, так говорил.

— Так вот, пришла эта Нина, зовёт меня: поедем на кладбище, и совсем уже собрались, как вдруг стучат в дверь. Отворяю. Марья Николаевна и в руках у неё моё письмо! Влетает, говорит: «Какие нам о вас гнусности пишут!» Увидела Нину, выпрямилась, — а ведь она гренадер! «Что вам здесь угодно?» И потом, как гаркнет: «Вон!» Так бедная Нинка из комнаты, как пуля!

Даже волос поправить не успела. И шляпа, и сак за ней в дверь вдогонку! А у Маруськи глаза, как огонь, лицо так и пышет, наступает на меня и кричит: «Знаю я теперь, кто такие гнусные письма пишет! Это ваши любовницы, которые не хотят вас уступить!» Орёт, понимаешь, так, что нет никакой возможности. Только что успокоилась немного, уговорил я её — новое дело! День праздничный, за окном гулянье, девчонок знакомых много, — летит вдруг в форточку записка. Стукнула меня в темя, свалилась на пол. Я было её ногой, да нет, увидала уже. Кинулась, вырвала у меня, прочитала. А там стоит: «Зайдём в три часа. Лида и Надя». Боже ты мой! Ты понимаешь: зонтик об меня пополам! Тросточка моя пополам! Книга мне в голову, да пощёчины, да костями! Так я, братец ты мой, шляпу в руки, да на улицу! Прошёлся до угла, повернул, иду и думаю: «Ну-ну!..»

— Метлов! — авторитетно произнёс Кокин. — Я был о тебе лучшего мнения. Ты — жалкая тряпка. С женщинами должно быть полное равноправие. Она тебе пощёчину — дай ей две. Она тебя палкой, дай ей между глаз. Я презираю тебя!

— Ах! Не могу я бить женщину, — с отвращением произнёс Пётр Иваныч. — Лучше уж я убегу. Никогда у меня на женщину рука не поднимается.

— Очень жаль! — безапелляционно решил толстяк. — В таком случае, продолжай.

— Ну, вот. Иду так, прохожу мимо своего окна — окно настежь, в окне стоит Марья Николаевна и командует: Пётр Иваныч, извольте идти домой! Сейчас, говорю. Дошёл ещё до следующего угла, повернул, иду себе тихонечко в комнату. Марья Николаевна кричит: я — полковница! Я изменила ради вас памяти моего мужа. Я заставлю вас ценить это! Я ей смирненько так говорю: да я разве не ценю? Но нельзя же так! Вы губите и меня, и себя. Чем, говорит. А как же, говорю, пришла ко мне женщина предупредить меня, что за мной следят, а вы её вон! И записка о том же была. А вы сейчас же бить! Разве так можно? Кто же, говорит, за вами следит? Полиция, говорю. Зачем? Как зачем? Да вы, говорю, разве ещё не догадались, кто я? Нет, говорит. А кто же вы? Вор, говорю. Я — вор.

Кокин, делавший как раз в этот момент глоток, подавился и, выкинув из ноздрей, как кит, целый фонтан пива, долго кашлял, затем разразился хохотом, после чего произнёс:

— Послушай, Метлов, ты кончишь тем, что уморишь меня!

Пётр Иваныч тщательно вытер салфеткой с пиджака брызги пива и продолжал:

— Как, говорит, вор? Да так, говорю, у нас шайка: мы взламываем кассы, нападаем на поезда, устраиваем подлоги, грабим помещиков, очищаем квартиры, одним словом, занимаемся всем. У каждого своя специальность. А теперь за мной следят и могут меня арестовать. Попал в точку! Побледнела, стоит, растерялась совсем. А я тру себе глаза платком и плачу: я вас так глубоко полюбил, что не могу от вас ничего скрывать. Не хочу губить вас. Нам надо расстаться. Уходите скорей, а то ещё заметят вас и вы потеряете вашу пенсию! И такого, понимаешь, ей наговорил, что вывел её ни живу, ни мертву за дверь, поцеловал у неё руку, посадил на извозчика и отправил. Запер за ней дверь, перекрестился от радости. Слава тебе Господи!

— Подействовало?

— На три дня! Понимаешь, уж совсем я успокоился, ни слуху о ней, ни духу, сижу опять у себя под вечер, познакомился тут я с одной гимназисткой, рассказал ей, что я антрепренёр и собираю труппу, так она должна была прийти ко мне прочитать роль. Сижу это жду её, вдруг стучат в дверь. Марья Николаевна! Как ураган какой-то! Сумасшедшая, говорю, что ты делаешь? Видишь, вон сыщик на той стороне стоит, следит за мной. Теперь всё погибло! Ничего не действует!

Ошалела баба, да и только. Собирайтесь и никаких! Вы едете со мной на дачу. Там вас никто не арестует. Как, говорю, не арестует! Подумай, какой будет скандал! Ведь пенсии своей лишишься! Ничего не помогло. Собирайтесь, едем со мной на дачу! Понимаешь, как щенка какого-нибудь схватила меня, усадила на извозчика, привезла к себе на дачу и я там два дня должен был вместе с ней удить рыбу! А? Каково это?

— Пей пиво, Метлов! Выпьем за эту смелую женщину! Она мне решительно нравится. Она отомстит тебе за всё зло, которое ты причинил её сёстрам. Предсказываю тебе: скоро ты будешь носить колпак, качать люльку и она будет бить, тебя туфлей.

— Тьфу! Чтоб твоё толстое пузо треснуло у тебя пополам! Погоди, попадёшься когда-нибудь и сам! Тогда и я посмеюсь.

— Я не попадусь! Я пью своё пиво, хожу себе по кабакам и женщины для меня предмет второй необходимости. Но, что же ты думаешь предпринять?

— Да, если б я сам знал!.. — уныло ответил Пётр Иваныч. — Уж из каких, кажется, передряг выкручивался, а тут, думаю, думаю, ничего придумать не могу. Такой, брат, женщины я не встречал!

— Метлов! — торжественно произнёс Кокин. — Пей пиво и успокойся. Я тебя спасу.

— Как?

— У меня есть план. Ты хитёр и блудив, но ты трус! На женщину надо всегда идти — как на крепость, приступом! Я не боюсь ни одной женщины, кроме моей матери, но это — моя мать! Дай мне эту полковницу в руки, и ты увидишь, что через десять минут ты будешь свободен. Пей!

Надежда и пиво являются иногда единственным выходом из жизненных затруднений. Побуждаемый уговорами своего друга, Пётр Иваныч принялся пить. Сначала он пил трагически и мрачно, как человек, для которого погибло всё. Но постепенно ему сделалось легче. Через некоторое время приятели, поглощённые разговором, перебрались в погреб, где, по уверениям Кокина, гениально жарили шашлыки, затем засели в ресторане и освежались там кофе с коньяком до тех пор, пока Кокин не заснул в своей обычной, только для него возможной, позе — сидя и положив голову на собственный живот.

V

Не знаю, смог ли бы кто-нибудь описать, как следует, душевное состояние Петра Иваныча в пять часов следующего дня, когда он ожидал прихода Марьи Николаевны. Душа Петра Иваныча была всегда темна не только для него самого, но и для самых лучших знатоков человеческого сердца. Во всяком случае, несомненно одно: что, ожидая прихода Марьи Николаевны, Пётр Иваныч с необыкновенной тщательностью осмотрел всю комнату: не лежит ли где-нибудь на полу какая-нибудь записочка, женской рукою брошенная с улицы в форточку и случайно незамеченная им.

Таких записочек, однако, не оказалось и, когда снаружи послышался нетерпеливый, властный стук в дверь, он отворил с чистой совестью и спокойной душой. Перед ним была Марья Николаевна.

Она быстро вошла и точно так же, как он, прежде всего оглядела пол, подоконник и стол. Она заглянула затем за ширмы, чтобы проверить состояние укромных мест комнаты, окинула быстрым и испытующим взором все стены и только тогда остановила глаза на Петре Иваныче. Затем села, постепенно, нервными движениями сняла перчатки и бросила их перед собой, сняла шляпу и сбросила сак, молча следя, как Пётр Иваныч с кротким видом брал каждую вещь и маленькими шажками относил на комод, на преддиванный столик и на кресло.

Марья Николаевна имела полное белое лицо с маленьким лбом, маленькими чёрными глазками, с толстым носиком, немного надменно торчащим кверху, и с массивной нижней челюстью, что, как известно, указывает на смелость и решительность характера. Лицо её имело теперь презрительно-раздражённое выражение.

— Ну, что? — произнесла, наконец, Марья Николаевна, упорно глядя в глаза Петру Иванычу. — Вы продолжаете ещё состоять членом воровской шайки?

Физиономия Петра Иваныча выразила глубокое горе и трогательную покорность судьбе, что ещё более усилил поднявший его грудь тяжёлый вздох.