Рассказы
Шрифт:
— Я не могу, за всех отвечать не стану! — настаивал урядник. — Ведь это не жид, чтоб его можно было и в хлев швырнуть, между свиней; ведь это христианин. А где ж видано, чтобы христианское тело лежало в сенях или в хлеву до погребения? Его нужно с честью положить в хате на столе, под образами, пока батюшка отправит панихиду.
— Та уже воно, прости господи, смердить так, що і мене, і діток вижене з хати!
— Так что ж ты, дура? Я за тебя грех буду брать на душу? Из-за тебя в пекло мне идти, что ли? — кричал уже урядник, отворяя двери в хату.
Повалилась перепуганная
— Паночку, серце! Не робіть цього! Не паскудьте моєї хати, пошануйте, бо я и на ногах ледве стою! Я вам чим-небудь одслужу за вашу ласку.
— Давай трояка, так черт с тобой! Я повезу своего деда в другую хату!
— Ой лишенько! Де ж я вам візьму трояка! У нас таких грошей і в хаті нема! Згляньтесь, паночку, на нашу бідність!
— Давай! Что там слюнишь!.. Не то положу у тебя тут сейчас на столе… Три дня по закону выдержу!
— Ой, хоч заріжте — нема! Що мені в світі робити? От напасть! — ломала она руки. Дети ревели навзрыд.
— Неси сюда покойника! — командовал между тем урядник, не обращая внимания на слезы глупой бабы.
— Стійте! — вскрикнула жинка, подбежав к скрыне; дрожащими руками она отперла ее, вынула оттуда в тряпочку завернутые медные деньги и почти швырнула их на стол.
— Беріть все, що є. Подавіться ними!
Урядник пересчитал медные гроши; оказалось восемьдесят копеек. "Обижаться или нет?" — подумал он и, махнув рукой, велел покойника опять уложить на санки.
— Ты думаешь, мне нужны деньги? — оправдывался он, уходя из хаты. — Не мне, а покойнику: кто ему даром будет гроб делать, копать могилу, служить отправу? Вот я и собираю с христиан. Тебе за то бог зачтет, вот что!
Но на эти утешения женщина ничего не ответила; она болезненно всхлипывала, прижимая детей.
Двинулись опять санки, покрытые рогожей, дальше: впереди — урядник, позади — сотский. Остановились возле следующей хаты. Урядник вошел в нее сам. Возле окна, на небольшой самодельной табуретке, сидел старик и тачал чобит; больше никого в хате не было.
— Здравствуй, дед, — сказал урядник, входя.
— Здравствуйте, — произнес старик и, приставивши руку к подслеповатым глазам, начал рассматривать гостя.
— Встань-ка, братец! — продолжал урядник. — Да выдвинь стол: мне на нем нужно положить покойника, пока сделают гроб.
Старик засуетился, встал, подошел ближе к уряднику и тогда только сообразил, с кем имеет дело.
— Якого покойника? — спросил он, недоумевая.
— Какого? Да вон того, что у жида в корчме скоропостижно умер.
— Змилуйтесь, пане! Та він там лежав, то хай і лежить. Та кажуть, що до його і підступити не можна.
— Да потому я и привез его к тебе в хату: ты старик один, стерпишь, а семейным людям трудно.
— Що ж це за нахаба, добродію! Не робіть мені пакості! Я нікого нічим не чіпаю.
— Да что мне с тобой возжаться? Не бросать же христианина в хлев!
— Та, паночку, його давно вже поховати треба; адже мені казали, що його ще вчора потрошили.
— Не учить меня! Сам знаю, что делать! Эй, — крикнул он в окно, — снимайте покойника, несите сюда в хату.
— Що ж це таке?
— Молчать! Я тебе на голову положу мертвеца!
— Що ти за один? Це моя власна хата: не дам паскудити!
— А!.. Грубиянить? — кричал уже рассвирепевший урядник, хватив за шиворот деда. — Взять его, бунтовщика!
Но и дед не унимался.
— В'яжи, бий! — кричал он. — Здирник каторжний!
Урядник остановился; бить не входило в план его действий: скандал мог прервать его путешествие с мертвецом, обещающее немало прибыли.
— Бий же! — кричал неистово дед. — Бий, розбишака, рабіжник! Мало дереш з людей шкури? Бий!
Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы не прервала ее молодая красивая девушка, вбежав неожиданно в хату. Она была в кошаре и услышала крик своего деда.
— Паночку, голубчик! Пустіть діда! — бросилась она к уряднику, ловя его ноги. — Не бийте діда, не бийте!
— Я его в тюремный замок, в Сибирь запакую! Он смеет начальство ругать!
— Паночку, лебедику! Простіть! Змилуйтесь! — молила с рыданиями внука и, вынув завязанную в хустку желтую бумажку[44], сунула ему в руку.
Бумажка произвела свое действие. Урядник и без того жалел, что связался с сумасшедшим дедом; он его выпустил из рук.
— Слушай, дед! — спокойнее уже, но с большим достоинством сказал урядник. — Только уважаю твою старость да твою внуку. А то бы ты у меня знал, где козам роги правлят!
Старик и сам, опамятовавшись немного, струсил, а потому и прошептал:
— Простіть, ваше благородіє!
Урядник плюнул в ответ и хлопнул дверьми. Тронулись сани и подъехали к третьей хате; но тут баба оказалась самая толковая и бывалая. Она прямо начала торговаться. Порешили на четырех злотых[45], куске воску и четырех фунтах меду (у бабы была пасека).
Таким образом двигалась медленно по селу процессия, не пропуская ни одной хаты; повторялись приблизительно схожие сцены и собиралась, по удаче, большая или меньшая лепта. Поплатившиеся сходились друг к дружке, передавали свои огорчения и шли за радою в корчму. Здесь к вечеру собралась порядочная толпа. Неудовольствие росло. Слышались уже протестующие крики:
— Що се за здирство? Такого ще й не чували! Їздить по селу з мертвяком, як кацап з крамом, та й обдира кожну хату!
— А со ви мовците отому гаспиду? — научал толпу Шмуль. — Ідіть до батюски, росказіть йому все, та й уже! Я сам буду свідчити!
— А й справді, що мовчать? Ходім! — кто-то крикнул решительно.
Толпа заволновалась и двинулась к батюшке; тот принял дело к сердцу и сейчас же послал письмо к становому.
Между тем поезжане делали визиты до самых сумерек с страшным гостем. Даней набралось достаточно: куски холста, воску, решето сыру, яиц, масла, а в кармане — множество пятаков и злотых. Поработавши день, наш остроумный урядник стал табором посреди улицы на ночь и послал сотрудников по горилку. Устроилась пирушка. Поздно уже совершенно пьяный заснул он, мечтая о завтрашнем дне, сколько соберет он с другой половины села…