Рассказы
Шрифт:
У меня возникло ощущение, что у моего приятеля запасено еще какое-то резюме, и я приготовился слушать. Он помолчал и, глядя не на меня, а на море, заговорил.
— Я взялся читать этот роман среди ночи. Проснулся, хотел прочесть страниц пять-десять и заснуть, но книга захватила меня, и наступила такая ясность восприятия, такой голод к чтению, что я дочитался до самого рассвета. Я еще забыл выключить настольную лампу, когда стало светать. Знаешь, эта нереальность смеси электрического освещения с рассветным… А тут еще бессонная ночь в перекличке с энергией прочитанного — без всякого кокаина со мной случился какой-то восторженный наркотический приступ, — он улыбался, — у меня было чувство благодарности за то, что я лежу с этой книгой в постели на своей съемной квартире в Беэр-Шеве. И пожалуй, больше — было чувство спасенности, что ли, от опасного водоворота, или будто я выиграл двести лет жизни и об этом лучше
Я молчал, мне казалось — ему нужна пауза, чтобы вызвать в себе воспоминание об этих чувствах. Когда пауза закончилась, мы поговорили еще о русской теме в современной ивритской литературе. Приятель мой заявил довольно резко, что не любит у Оза заглядывания за забор русской жизни и заигрывающие интонации с ней. Я не согласился с ним и предложил так и прочитывать эти куски у Оза, — как фантазии о России человека с русскими культурными корнями, никогда в ней, однако, не жившего. Насчет Шалева мы согласились, что хоть и он педалирует тоже русскую тему, но осторожнее и за забор не заглядывает. Он вообще осторожнее. И с принципом «все люди — братья» — тоже. Может быть, поэтому, подразумевая, как и все мы, что братьям лучше жить в мире, он обычно бросает одну, зато крупную кость в каждом романе тем, кто братьев своих уже видеть не может, в одном романе убивая федаюнской гранатой двух хорошо выписанных героев, а в другом — одним, но жестоким эпизодом арабских погромов конца 20-х годов.
Чтобы быть братьями, повторил мой приятель давно мне известное его убеждение, у них должна быть возможность основательно отдыхать друг от друга. Становление его концепции в отношении универсализма и сепаратизма в приложении к еврейской истории происходило на моих глазах во время бесчисленных бесед на веранде нашей съемной квартиры в первые месяцы пребывания в стране, когда мы учили язык и искали работу. Нас подспудно приучили, морщась, говорил он, называть «борцами за свободу» тех, кого мы любим, и «сепаратистами» тех, кто не с нами. Сепаратизм — это не «хорошо» и не «плохо», это — выбор, и с этим выбором нужно считаться, как считаются с другими коллективными волеизъявлениями. Не то чтобы нынешний наш сепаратистский путь был безоблачным, но цепочка неудач на другом полюсе так очевидна! И сколько раз казалось, что гармония существования среди других народов возможна и близка. Так было в Испании несколько столетий назад, то же — в Европе с началом еврейской эмансипации, и сейчас на Западе уже несколько десятилетий после Катастрофы продолжается золотой век универсализма. Но я не склонен привыкать к нему, говорил, а затем и повторял он еще тогда.
— Нынешний европейский нажим на универсализм меня особенно смущает, — добавил он теперь, — это ведь ты сегодня сказал: «Сила стремления к святости порождает равную ей силу отката к звериным инстинктам»? — Он улыбнулся, ему эти слова, несомненно, понравились.
Под конец мы резко понизили градус разговора, поболтав о политике и посоревновавшись в иронии по поводу тона последних статей в русскоязычном Интернете, чьи авторы и читатели ежедневно рвут на себе волосы, предрекая всем нам близкое и окончательное разложение.
— Придурки! — констатировал он с чувством, доказывая свое эмоциональное родство с населением виртуального пространства. Я указал ему на это, и мы вместе рассмеялись.
Он вздохнул, очевидно вспомнив, что ему еще довольно долго ехать. Огорчение предстоящего расставания мы маскировали вдруг проснувшейся в нас деловитостью: он убедился лишний раз, что кружка его пуста. Я, подцепив бациллу прощальной энергии, сделал вид, будто оцениваю количество красного вина, стекшего по стенкам в пустой бокал, и нахожу его мизерным и недостаточным, чтобы допить его. Он сделал вежливый, но энергичный жест в сторону официантки, демонстрируя желание рассчитаться. Нас не заставили долго ждать. Я проводил его до стоянки, на которой он припарковал свою машину, подождал на выезде, пока он выруливал ко мне в переулок. Нажав на кнопку, он опустил стекло. Мы пожали друг другу руки на прощание, и он, не закрывая окна, выехал на тель-авивскую набережную.
Как обычно в сумерках, я видел картину, которая и должна была сразу броситься в глаза тому, кто провожает взглядом удаляющийся автомобиль: поток резкого рубинового цвета габаритных огней, текущих вдоль набережной, за которой шуршит и поблескивает не исчезнувшее в темноте море.
НАСИЛИЕ
Он вышел из душа совершенно голым и таковым увидел себя в зеркале. У него очень широкий лоб и утиный нос. И всего себя он находит похожим на коллаж из уток.
Проживание мыслей о насилии в комнатах дома, обладающего таким фасадом, думает он, — очевидная нелепость. Мысли о насилии имеют внешний источник: это наверняка фильм, который он вчера посмотрел. Грустная женщина из Бельгии или Голландии, а может быть, из Дании, бросается снова в один из южных штатов Америки, когда в очередной раз рассматривается там дело молодого убийцы, приговоренного к смертной казни. Он был старшеклассник, не создававший учителям особых проблем, когда однажды захотелось ему прокатиться на автомобиле, которого у него нет и у его родителей — тоже. Он увидел, как въехала в гараж машина, из которой вышла пожилая пара. Ринулся к ним, схватил бейсбольную биту, давно без дела лежавшую в гараже, и быстро, точно забил до смерти мужчину. Женщина показалась ему несерьезным объектом, поэтому на нее он потратил гораздо меньше усилий и наконец совершил то, ради чего затеял всю историю, — покатался на машине. Женщина выжила, городок был маленький, и подростка полиция нашла без труда. Грустной фламандке, голландке или датчанке смертная казнь и в этом случае кажется излишней жестокостью, которой в мире должно становиться меньше, а не больше. Всякий раз, когда очередная апелляция добирается до зала суда или губернаторской резиденции, она покупает билет на трансатлантический рейс, чтобы своим присутствием, своим мучительным неприятием повлиять на решение. Казнь в очередной раз откладывается. Родители и родственники осужденного пляшут и хлопают в ладоши от радости, им совершенно не приходит в голову мысль упасть на колени перед выжившей женщиной и просить у нее прощения.
Он думает о том, как беспечен был порою в жизни, особенно в молодости. Например, тогда, когда уговорил жену искупаться голышом в море, для чего они отошли подальше на пустынную часть берега. А случись поблизости такой старшеклассник?
Нет, нет! Никакой полиции, никакого суда! Он выследил бы его, он подкрался бы сзади и опрокинул его на землю, ударив ногой по икре чуть ниже колена, затем, поджав собственные колени в прыжке, опустил бы их с маху и всем весом на позвоночник подонка. В кармане его — веревка с отверткой. Он запомнил в детстве, как устанавливают электрические столбы, каких уже нет сейчас и которые по старинке зовут телеграфными: сначала вкапывают в землю короткий и мощный бетонный столбик (который не будет гнить в земле). Затем прислоняют к нему отесанный деревянный столб с рогами и роликами для крепления проводов и обвязывают их вместе толстой проволокой. Между витками проволоки, посредине, вставляют железный лом и вращают его, пока сворачивающаяся проволока не заставит дерево хрустнуть, как хрустнет сейчас шея, вокруг которой стянет он веревку, вращая двумя руками длинную и толстую отвертку.
Он вздохнул, еще раз оглядел себя в зеркале, шевельнул плечами, набрал больше воздуху в легкие, выпустил его с шумом и надел трусы. Одной уткой в зеркале стало меньше.
НАСТРОЕНИЕ
Я проснулся в ужасном настроении — напряженном, нервном, с нежеланием выполнять ни собственные планы на день, ни те дела и подвижки, которых ждут от меня другие. Я вспомнил едва ли не все глупости, которые мне случилось сказать в жизни из желания соригинальничать. Они напали на меня, как осы. И хотя я говорил себе, что сказать глупость — еще не значит сделать пакость, успокоения не наступало. Может быть, дело вообще в чем-то ином? Вот ведь вчера у меня было отличное настроение, хотя вчера за мной числился точно тот же перечень сказанных в разное время глупостей, но я не думал о нем. Я ничего не добавил вчера. Может быть, все дело в каком-то гормоне, который выделился в избытке сегодня и не выделялся вчера? И от этого — внутренняя дрожь, смешанная со страхом и агрессией? От этого — странный спазм воли? А может быть, мне нужно разрядиться, выплеснув на что-либо, на кого-либо избыток желчи?
В разные периоды моей жизни копье отрицания и возмущения было направлено в самые разные и порой противоположные стороны. Например, я не любил порядок и субординацию и обожал все, что обещало свободу. С другой стороны, мне нравился мой подъем по лестнице (неважно какой, положим, административной), и мое возмущение и отрицание направлены были в этом случае на ленивое прекраснодушие тех, кто по этой лестнице не карабкается и якобы презирает тех, кто корячится и ползет. Бывало, не любил тех, кто сбивается в стаи. А бывало, чувствовал себя частью чего-то, что казалось мне красивым, и общностью с этим благородным и честным я очень гордился.