Расслабься, крошка!
Шрифт:
— И пистолет ты потерял, и палил не в ту сторону, — холодно изрек режиссер. — И в седле держался как мешок с говном. Что мне прикажешь с этим делать?
— Ты же не рассчитывал снять все с первого дубля?
— Рассчитывал! Потому что тут снимать нечего. Это любой школьник сделает. И потому ты сейчас найдешь свой пистолет, сядешь на коня и перепрыгнешь эту телегу.
— На крупный план?
— Нет, на средний. А потом на крупный. Все сначала.
Залевский рухнул на колени и поднял кверху красное от напряжения лицо. Антон заметил, как трясутся его
— Солнце, окстись, какой, на хрен, крупный план? Ты что, не видишь, в каком я состоянии? Давай завтра.
— Завтра ты с похмелья умирать будешь, а у меня время, — зло прошипел режиссер. — И вообще — не жалоби меня. Подписался работать, так работай, а нет — уматывай. Через три дня дожди обещают, неизвестно, сколько они идти будут. Что мне, из-за твоих запоев тут до зимы куковать?
Ларионов и Синицын, переглянувшись, пошли прочь, уводя за собой своих лошадей. Антон, помедлив, двинулся следом.
— Ну не могу я, солнце, — жалобно простонал Залевский. — Ты что, не понимаешь? Не мо-гу!
— Да пошел ты… Антон, вернись!
Антон быстро подошел. Режиссер придирчиво оглядел его с ног до головы, а потом решительно приказал:
— Так, снимай свой плащ и шляпу. Мы сейчас тебя на среднем плане снимем. Леша, отдай ему одежду.
— А вместо меня-то кто? — спросил Антон. — Он, что ли?
И кивнул на Залевского.
— Каскадер сделает. Сойдет. В любом случае нарезку сделаем какую-нибудь. Авось пригодится. Не пропадать же дню. А ты, герой-любовник, спать иди, и чтобы завтра был как огурец!
Зло шипя под нос, Залевский дернул завязки своего плаща, снял болтавшуюся на спине шляпу и с презрительной усмешкой бросил их под ноги Антону. Не поворачиваясь, он начал медленно карабкаться на склон холма. Антон поднял шляпу, стряхнул с нее пыль, набросил на плечи плащ и покачал головой.
— В общем, твоя задача сейчас чуть-чуть проскакать и перепрыгнуть через телегу, — инструктировал режиссер. — Морду воротником прикрой на всякий случай, мало ли, вдруг попадет где в кадр. Но сильно не усердствуй. Как прыгнешь, так прыгнешь. Ну а не получится — ничего. Мне главное, чтобы ты вот этот участок пролетел как птица и выстрелил. Пистолет твой где?
Антон вытащил из-за пояса пистолет и покрутил им в воздухе.
— Хорошо, — похвалил режиссер. — Ты, Антош, постарайся, а я твоего персонажа поярче вырисую. И реплик больше дам. Реквизиторы!
Отобрав у Антона пистолет, режиссер сунул его в руки подоспевшему мужичку.
— Давай, Антош, сейчас все на средний план отснимем, потом погоню — отдельно, и на сегодня закончим. Все одно хмыря этого девать некуда, полкассы под него ушло, ничего не попишешь. Ты задачу понял?
— Понял, — кивнул Антон и покосился на холм, где в прежней позе истуканом застыл Альмухамедов.
Ему показалось, что прославленный режиссер одобрительно кивнул.
Обрадованный Антон забрал у пиротехника заряженный пистолет, подошел к жеребцу Залевского и лихо вскочил в седло.
Дальше произошло что-то невероятное.
Смирно стоявший
Сквозь ржание до замерших свидетелей этой сцены донесся легкий хруст. Как будто в лесу сломалась ветка.
Режиссер, не успевший забраться на свой командирский пост, колобком несся обратно, за ним летел Альмухамедов, следом бежали члены съемочной группы.
Успевшие сесть на лошадей Синицын и Ларионов галопом скакали обратно. Их плащи развевались, как крылья черных воронов.
Растолкав членов группы, к распростертому на земле Черницыну бросилась врач. Бросилась — и застыла, неуверенно оглянувшись на режиссера. На ее лице был страх и злая, отчаянная беспомощность.
Антон лежал на спине, нелепо откинув вбок голову, рот был окровавлен, а из неестественно согнутой шеи выпирала кость, грозя порвать натянутую кожу. Полуприкрытые глаза тускло смотрели вбок, а ноги дергались в затихающей агонии.
На поляне вдруг стало так тихо, что все услышали гул пролетавших шмелей, которые торопились по своим шмелиным делам, не обращая внимания на людские трагедии.
И когда в этой вязкой тишине вдруг возник прорвавший ее странный, ни на что не похожий вой, все вздрогнули, а кое-кто даже вскрикнул от испуга.
Ларионов, упавший на колени перед умирающим Антоном, выл, задрав лицо к небесам, как тоскующий волк, и только спустя минуту все поняли, что он, заливаясь слезами, повторяет одну и ту же фразу:
— Я не хотел!.. Я не хотел!
По телевизору показывали гадость.
Егор морщился, но мужественно смотрел, хотя от всего происходящего прямо с души воротило, а в желудке вертелась скользкая холодная жаба.
— Добрый вечер, добрый вечер, добрый вечер, — почему-то радостно вещал с голубого экрана звезда самого главного канала Александр Галахов. — Сегодня, сразу после рекламы, мы откроем вам тайну трагической смерти актера Антона Черницына. Не переключайтесь!
Егор выдохнул, когда на экране закрутилась привычная картинка из йогуртов, шампуней и лекарств от геморроя, спазмов и простуды. Жаба потопталась где-то на печени, уселась поудобнее и замерла, предвкушая развлечение. Когда на экране снова появился Галахов, Егор забрался с ногами на диван и даже колени подтянул к подбородку, чтобы было не так страшно.
Лощеный Галахов тараторил в микрофон, таращил глаза, делал многозначительные паузы, обращаясь к гостям в студии, и, судя по всему, сам себе очень нравился. Ведущим он, кстати, был посредственным, часто запинался, блеял и оттого старался тараторить как можно быстрее, без пауз. Домохозяйки принимали его сливающиеся в одно слово фразы за «собственный стиль». Только логопеды да привыкшие ко всему телевизионщики знали — Галахов частенько заикается и с трудом подбирает нужные слова, если что-то идет не по сценарию.