Расследование продолжается
Шрифт:
Но место преступления обследовано, страшная улика — большой кухонный нож — изъят, свидетели опрошены. Протокол составлен и подписан понятыми. Еремченко складывает бумаги в сумочку. Девушка необыкновенно бледна.
— Алкогольный психоз, — поясняет она, заметив недоумение во взглядах присутствующих. — Он еще и сейчас пьян…
Оперативный дежурный младший лейтенант Веденяпин недоверчиво смотрит на следователя, затем обращается к преступнику.
— Зачем вы это сделали? — спрашивает он, еле владея голосом. — Как можно?!
Тот почти отрезвел и сам уже подавлен случившимся. Но все-таки продолжает тупо твердить одно и то же:
— Пусть
Он идет к машине старческим дрожащим шажком, опираясь на палку. В кабину его чуть ли не вносят.
— Живой человек… Вот идиотство-то! — шепчет Валя. Она забилась в угол сиденья и устало прикрыла глаза.
Деловито потрескивает рация. Время от времени эфир заполняется густым мужественным голосом Тасбулата: «Сорок девятый слышит вас…
Сопровождая оперативную группу на место вызова и обратно, я то и дело возвращался к мысли об этой девушке.
«Валя — Валентина, — думал я. — Нелегкое дело выбрала ты! Как-то ты справишься с ним, имея столь впечатлительную, легко ранимую душу? И какой случай свел тебя с отважными людьми, искореняющими остатки преступного мира?»
Последний автобус торопился в парк. Он то и дело кренился вправо или влево, круто «срезая» углы перекрестков, и почти не задерживался на стоянках. Но у поворота с проспекта «Правды» на проспект Жандосова он вдруг затормозил и, нетерпеливо вздрагивая, постоял десять-пятнадцать секунд — как раз столько, сколько нужно было для того, чтобы трое подростков успели войти сами и, помогая друг другу, втащить за собой тяжелые мешки.
Пассажиров в автобусе было немного — человек десять. И все они, сидевшие на передних креслах, как по команде, оглянулись на вошедших. Оглянулись и… отвернулись. Только какая-то парочка влюбленных посмеялась слегка по поводу не совсем респектабельного вида ночных «экспедиторов». А те, забившись в угол заднего сиденья, с настороженностью волчат смотрели в спокойно-равнодушные спины взрослых.
Тому, кто сердцем не очерствел, достаточно было лишь взглянуть на эти побледневшие от страха лица, чтобы почувствовать острую до боли обиду.
Ему захотелось бы подойти к ним и спросить: «Кто послал вас на это грязное дело? Кто толкает вас с человеческой светлой дороги на гибельную звериную тропу воровства? А еще сильнее захотелось бы сказать тем, взрослым, сидящим впереди, благодушно беседующим и хихикающим: «Послушайте, вы! У вас есть, а если нет, то будут, дети… Неужели вы так же отнесетесь к их судьбе?»
Но… лекции на педагогические темы в автобусах не читают. Плохо это или хорошо, но ни программой общества «Знание», ни правилами поведения в общественных местах такая форма воспитания пап и мам не предусмотрена.
Впрочем, комсомолка Валя Еремченко превращаться в лектора не собиралась. К тому времени она уже усвоила разницу между методами убеждения и принуждения. Правда, в этот вечер она очень устала, потому что после работы ей пришлось провести несколько часов у больной подруги, помогая по хозяйству. Что поделаешь, раз надо, значит, надо. Девушка поднялась, когда автобус подходил к улице Розыбакиева, сказала шоферу: «Здесь остановитесь!» — и направилась к ребятам.
— Яблочки везете, добры молодцы? — спросила она. — Следуйте за мной!
В мешках, и верно, оказались яблоки. Дежурный по второму городскому отделению милиции лейтенант Дмитрий Дорофеевич Зверев внимательно оглядел задержанных и грустно усмехнулся:
— Сезо-о-онники…
Затем,
— Ну, идите, напишите, как… работали! Да подробнее, не то придется начинать сызнова… Дома соскучатся, вас ожидаючи.
Робко приняв из рук лейтенанта по листку бумаги, «сезонники», каждый в сопровождении дежурного дружинника, разошлись по отдельным комнатам. Чтобы написать объяснения размером на полстранички, им потребовалось не менее часа. Любой поэт ужаснулся бы при виде таких «мук творчества». И любой учитель языка, принимающий близко к сердцу всякое отклонение от правил грамматики, упал бы в обморок, прочтя «перлы» русской орфографии, рожденные фантазией этих учащихся. Комсомольцы и дружинники из оперативной дружины имени Дзержинского, каждый в силу своей профессии (Николай Марущенко — работник ресторана «Достык», а Юрий и Валерий Самохины — комбината торгового оборудования Казпотребсоюза) относящийся к словесности хладнокровно, и то досадливо морщились, еле-еле разбирая каракули.
Но как бы там ни было, из показаний пятнадцатилетнего Сашки Воробьева, ученика седьмого класса школы № 13, удалось выяснить, что мать его работает на плодо-консервном комбинате. Отец же, Владимир Николаевич, сторожит общественные огороды, принадлежащие коллективу домостроительного комбината. Рядом с огородами есть сад, и восемь яблонь в этом саду якобы являются собственностью сторожа Воробьева. «Вот мы и ездили к отцу за яблоками!»
Все это было бы похоже на правду, если бы не два маленьких «но». В объяснениях Валерия и Василия Сазоновых (мать, Антонина Матвеевна, работает на Алма-Атинском домостроительном комбинате, отец, Гавриил Гавриилович, — пенсионер) фигурировал некий дядя Федя — сторож сада с недвусмысленным прозвищем «Глухарь». Кроме того, вопреки утверждению задержанных, что они собирали яблоки с земли, плоды при осмотре оказались сорванными и не совсем созревшими.
Вот тогда-то Валентина Еремченко и предложила свои услуги в качестве помощника следователя.
Ее беседа с ребятами была весьма недолгой, но результативной. Уже через полчаса они поняли, что дальше запираться бесполезно, и сознались в краже. Когда с формальностями было покончено, самый младший из них, Сашка-Воробышек, спросил:
— А вы, Валентина Михайловна, следователь, да?
— Да, я следователь, — ответила она серьезно.
А строгий лейтенант милиции Дмитрий Дорофеевич Зверев улыбнулся, но тут же посуровел и приказал дружинникам:
— Возьмите этих паршивцев, посадите… в дежурную машину и немедля доставьте… домой! Матери, небось, с ума уже сходят…
Потом он долго курил, задумчиво шагая по комнате. А Валя сидела за столом и пыталась по выражению лица определить, о чем он размышляет.
«Может быть, он вспоминает, и перед взором его встают картины далекого детства? — думала девушка. — Да, оно, наверное, было тяжелым. Мы тоже не избалованы, но они, наши старшие братья, — дети особенно суровой эпохи.
Детство старших было оглушено солдатскими песнями и вдовьими причитаниями. Поэтому они рано задумывались над всем, что происходило вокруг, и, задумываясь, взрослели. Взрослели, чтобы стать к станку или сесть на трактор. И то, что называлось «улицей», теряло над ними власть. Потому что нет на земле власти сильнее, чем власть труда. И нет мудрее воспитателя, чем труд».