Расстановки и жизнь. Ч.2. Хеллингер и жизнь

Никифорова Светлана

В России же период «киндер, кюхе, кирхе» находится, все еще, в самом расцвете, и сейчас, кажется,– даже в большем расцвете, чем раньше,– чем в «отсталое» советское время.

А ведь в древнерусской традиции,– не в той, которую преподносят нам иные «знатоки», а- в исторически-достоверной традиции, женщины, нередко, занимали места во главе семей, и, даже,– во главе государств! А мужчины таким женщинам безропотно подчинялись! Так когда же женщины свою общественную роль в России потеряли, когда они согласились на роль «киндер, кюхе, кирхе», и когда они захотят, наконец, из этой роли выйти,– да и захотят ли?

Началось все, видимо, с фетишизации «передовой» частью общества крестьянской жизни, которая легла в основу псевдо-русской традиции, и приобрела в обществе большую популярность.

В псевдо-русской традиции женщинам места в обществе, действительно, не отводилось,– да и в семье им отводилось одно из последних мест, несмотря на то, что всю основную работу в семье выполняли именно женщины. Псевдо-русские мужчины руководили семьей и обществом «без баб», и создавали такое семейное, общественное, и техническое обустройство, которое считалось в то время «прогрессивным», и последствия которого мы расхлебываем до сих пор, и расхлебать никак не можем. (Взять хоть, к примеру, обустройство российских дорог, которое все русские классики единодушно высмеивали, и которому они единодушно ставили в пример обустройство немецких дорог.) Но вот что интересно: ведь Россией управляли не одни только цари, но иногда Россией управляли и царицы, которые, вдобавок к тому, что были женщинами, так были еще и немками,– но именно царицы-немки, почему-то, старались внедрять в России не псевдо- русские, а- русские традиции! Однако, когда перид правления таких цариц заканчивался, то Россией снова начинали управлять мужчины, и Россия снова опускалась до уровня мужских «традиций».

В прошлом веке псевдо-русские традиции и псевдо-народный стиль жизни служили предметом для многочисленных фельетонов и пародий. Одним из культовых пародийных персонажей был персонаж Ильфа и Петрова, которого звали Ромуальдычем. В прошлом веке Ромуальдыч воспринимался читателями, как было авторами и задумано, однозначно-комически. В нынешнем же, «прогрессивном» веке Ромуальдыч, внезапно, начал восприниматься россиянами как-то подозрительно-серьезно, и, даже, служить им, кажется, примером для подражания! Да и сами подобия ромуальдычей начали, внезапно, плодиться и множиться по России с огромной скоростью!

Ох, и насмотрелась же я на одного такого ромуальдыча в нашем институте! Вернее, ромуальдычей у нас было два, но «исконно-образцовым» был только один. Первый до классического образца не дотягивал тем, что соблюдал некоторую гигиену (хотя,– только физическую, но не нравственную). Второй же на гигиену, хоть- на физическую, хоть- на нравственную, вообще плевать хотел, и, «ничтоже сумняшеся», распускал вокруг себя такие забористые запахи, что иные сотрудники от них аж «заколдабливались», «инда озимые взопрели»! Спасало сотрудников от его запахов только то, что большую часть своего времени он проводил в каких-то удаленных от города командировках.

Но главным, что роднило обоих персонажей с классическим Ромуальдычем, были не столько их нравственно-физиологические запахи, сколько манера их разговора, которая была настолько «былинно-певучей» и восторженно-задушевной, что сразу же намекала на некую «исконную правдивость» того, о чем ромуальдычи «глаголили». Эта манера как-то так мягко собеседников обволакивала, и как-то так мягко их гипнотизировала, что мягко подталкивала их к «осознанию» того, что им просто необходимо выполнить то, чего ромуальдычи от них добивались. А чего они добивались? Да всего-то ничего: поменьше работы, побольше зарплаты, да «вяще» почтения к своей особе! Если поначалу кое-кому такие требования и казались чрезмерными, то затем их «сермяжная проникновенность» неизменно доходила и до «неверующих».

Наклонности обоих ромуальдычей, за пределами гигиены, были совершенно одинаковыми, но проявлялись они по-разному, из-за разности их темпераментов. Оба имели уклон в «исконно-оголтелое» православие. Оба ревностно блюли свое «избранное» «братство во Христе». Оба презирали женщин, и из «братства во Христе» их исключали. «Сестер во Христе» они в сотрудницах никогда не видели, а видели они в них каких-то непристойных созданий, место которым было- в самом низу социума, но которые, по какому-то ужасному недоразумению, оказались на более высоком положении, чем то, которого они «заслуживали». И это ужасное недоразумение

ромуальдычи старались «исправлять» как могли, не жалея на это сил. Самих же себя они считали настолько «достойными», что даже на тех мужчин, которые в их «избранное братство» не входили, смотрели сверху вниз. Оба терпеть не могли, когда им возражали. Оба были очень мстительны, и в делах мести- чрезвычайно изобретательны. Первый, однако же, был похитрее, и никогда открыто ни против женщин, ни против вышестоящих начальников не высказывался. Он скромненько-тихонечко бегал с доносами на «провинившихся» к генеральному директору, и скромненько-тихонечко «провинившихся» шантажировал,– причем, настолько тихо, что широкая публика этого никогда не замечала. В конце концов, он достиг в этом деле такого «искусства», что уволил, даже, нашего директора.

Директор «ажно» не «раскумекал», откуда на него что свалилось. Ах, было же это совсем не неожиданно, а было же это очень-очень ожидаемо! Ведь были же директору звоночки, были… давно надо было директору задуматься! Давно надо было перестать играть с ромуальдычем в демократию, давно надо было ромуальдыча опередить, и первым донести на него генеральному директору, и давно бы от того «благодать» на нашу организацию «снизошла»! Но- не «просек» директор вовремя ромуальдыча… вверг ромуальдыч его все-таки «в беденьство», вверг… По прошествии некоторого времени, довелось мне увидеть бывшего директора снова. Выглядел директор совсем не так, как раньше, а был он совсем разбитым и потерянным, и каким-то чуть не плачущим…и единственное, что о нем можно было сказать, так это то, что он «с нутрявой болью грузил видимым мерилом встрепанный мир»…

Зато «швыдкого» ромуальдыча я, неожиданно для себя, увидела в совершенно противоположном виде. Случайно я зашла в городской собор, и тут…да кто же это прямо посредине собора стоит! Да в сверкающей ризе! Да благословляет, с блаженной улыбкой, низко склонившихся перед ним прихожан! Да ромуальдыч же! А вид у ромуальдыча…ну такой сияющий, ну такой…ну как будто он осуществил уже все свои заветные мечты, и достиг каких-то там своих «божественных небес»! …но ризы-то, конечно, ризы, небеса-то небеса…но вот с мечтами было что-то явно не так: ведь время-то было рабочее, а день-то был будний, а ромуальдыч-то, в это время, должен был находиться при исполнении технических, а не церковных обязанностей!

Но в том и состоит преимущество «духовных особ» перед «недуховными», что они умеют и мечты воплощать в реальность, и «духовную жизнь» успешно сочетать с «трудовой»! Сумел и ромуальдыч! После увольнения директора, и устранения со своего пути всех остальных препятствий, ромуальдыч быстро «пошел в гору», и продолжил свою «трудовую деятельность» на более высокой, чем ранее, должности. Совмещать сложные церковные и технические обязанности ему помогло, опять же, его «духовное искусство».

Но я немного отвлеклась. Вернемся от «духовной» жизни к «исконной». Оба ромуальдыча были молодыми мужчинами, но на мужчин не походили вообще, – ни на «исконных», ни на современных. Первый походил не-поймешь-на- кого, а второй- прямо, безо всяких обиняков,– на Лешего.

У него был такой вид, как будто он только что сошел со сцены детского театра, показывавшего какую-то страшную-престрашную сказку. Он носил безобразную, торчащую во все стороны, как старая метла, бороду, и соответствующую своей бороде одежду: хотя и не лохмотья, но что-то такое, что мужчины в нашей организации никогда не носили. Поведение его было тоже бороде соответствующим: по-лешачьему буйным и необузданным.

Буйно-необузданное поведение Лешего было подверженно, к тому же, еще и стихийным колебаниям. В некоторые моменты времени, оно вдруг, по непонятным причинам, менялось. В такие моменты он переставал буянить и валить деревья, и впадал в другую свою ипостась, которая была менее буйной, но не менее дремучей, чем первая. Другая ипостась включала, кроме вышеупомянутой словоохотливости, подслушивание, подсматривание, какие-то склочные распоряжения, и тому подобные элементы поведения, которые пристали, может быть, какому-нибудь сварливому старикашке, но в молодом мужчине выглядели очень странно. Но чаще всего верх в его поведении одерживала, все-таки, «родная исконная» дурь.